– Простите, что так холодно, – говорит Густав.
– Ты не виноват, что тут холодно, – отвечает Патрисия.
– Я имел в виду… ну, простите, что нам всем пришлось раздеться.
– Быть голой не так уж плохо, – замечает Патрисия. – Мы как младенцы.
– Да, пожалуй, это довольно символично, – соглашается Густав.
Я чувствую, что они оба ждут, когда я заговорю, но я молча смотрю на шрам. Его легко не замечать, принимая душ. Если я не вижу его, его как будто и нет.
– Не думаю, что рождаться так холодно, – подаю голос я.
– Пожалуй, – соглашается Густав.
– Я даже думаю, что умирать не так холодно, – продолжаю я. – Моей сестре было шесть. Когда я обнимала ее в последний раз, она была теплой. – Все молчат. Я продолжаю: – Перед этим мы играли в «Двадцать вопросов». Была моя очередь. Мне было восемь. Я выбрала слово «вомбат», потому что она точно его не знала. – Все по-прежнему молчат. Говорим только мы со шрамом. Да, у него есть рот. Шрам говорит:
– Мы лежали на заднем сиденье смятой машины и ждали, пока нас кто-то вытащит, и я ве твердила: «Это вомбат! Это вомбат!» Кажется, с тех пор я ни разу не произносила слово «вомбат». Ни разу. Даже на биологии. Вомбат.
Я отвешиваю шраму оплеуху. Как он смеет говорить такое? Как он вообще смеет говорить?
– Станци! – окликает Патрисия. – Станци!
– Я не Станци. Я _____. И всегда была _____.
Я отвешиваю шраму еще одну оплеуху. Он ничего не чувствует. Ноги занемели от холодного воздуха. Я занемела от холодного воздуха. Я всегда была нема. Шрам продолжает говорить сквозь град оплеух:
– Я смотрела, как она пытается вдохнуть. Я чувствовала, как она умирает. К ее рукам прилипли соленые крекеры с арахисовым маслом. Ее любимые. Она так и не узнала, что такое вомбат, а я пыталась надуть ее, потому что она была слишком непоседливой. Но шестилетки всегда такие. Так говорили родители.
– О, Станци, – произносит Густав.
– Вомбат-вомбат-вомбат. Мы вместе играли с моим микроскопом. Мы играли в штаты – как в города, только названиями штатов. Она всегда неправильно говорила «Теннесси».
– О, Станци, – произносит Патрисия.
– Я никогда не позволяла ей одной переходить дорогу. Я не позволяла ей переедать сладкого. Я выключала звук во время рекламы, чтобы ей не промыли мозги. Я говорила ей, что никто и никогда не будет выглядеть как Барби. Я все время говорила ей, какая она умная. Однажды я научила ее делать бутерброды с сыром. Но она все равно не знала, что такое вомбат, и я сыграла нечестно.
Густав прижимается ко мне и обнимает одной рукой. На плечо мне ложится холодная рука Патрисии.
– Я хотела всегда быть Станци, – говорю я, рассматривая красные следы оплеух вокруг шрама. – Я хотела быть Станци, чтобы ты был Вольфгангом и все было хорошо. Я думала, что мы останемся там. Я думала, что это пойдет нам на пользу. Я думала, мы будем свободны.
========== Станци — утро субботы — семейный отдых ==========
Спать голышом на борту невидимого вертолета просто невозможно. Можно еще как-то притвориться спящей, но по-настоящему заснуть – ни за что.
Патрисия всю ночь пела. Она написала песню о том, как она свободна и летит, свернувшись калачиком посреди ночи на полу самодельного вертолета. У нее прекрасный певческий голос.
Густав выглядит раза в два более усталым, чем вчера. Он дрожит.
– Может, я сяду рядом или еще что-то придумаем? Ну, чтобы делиться теплом.
– Тебе нельзя шевелиться. У нас шаткое равновесие.
Патрисия смеется:
– Ничего, осталось немного.
– До чего осталось немного? – спрашиваю я.
– До приземления.
– Но туда мы летели почти два с половиной дня.
– Обратная дорога всегда вдвое быстрее, – замечает он. – Ты же сама всегда говоришь так, когда рассказываешь о вашем семейном отдыхе.
Я снова смотрю на шрам. Он открывает рот, прежде чем я успеваю накрыть его рукой.
– Это не отдых, – говорит он. – Я тебе врала.
– А куда вы ездите?
Я мысленно рассказываю Густаву и Патрисии все с самого начала. А вслух говорю:
– Я пишу тебе открытки, но никогда не отправляю.
– Но ты сказала, что соврала. Я не понял. Откуда ты берешь открытки, если не ездишь отдыхать?
Шрам снова открывает рот. И рассказывает про наш семейный отдых. Все с начала. Куда мы ездим. Зачем. Как мир разваливается на части. Я спрашиваю Патрисию, по-прежнему ли она довольна, что возвращается с нами.
– Вы жили в менее опасном месте, – замечаю я.
– Безопасность – ложь. Это как сэндвич с ветчиной без ветчины, – отвечает она.
– Как голубое небо в понедельник, если в среду идет дождь, – подхватываю я.
– Мне очень жаль твою сестру, – произносит она.
Я сплю наяву с закрытыми глазами. Я вижу четыре гроба. Мой красный, мамин синий, папин зеленый. Четвертый гроб вдвое меньше наших. На нем нарисован единорог и радуга. Мама с папой лежат с закрытыми глазами, но каждые несколько секунд они высовывают головы из гробов и проверяют, заснула ли я. Я притворяюсь спящей, и, когда они мне верят, они встают, берутся за руки и направляются к огромному гробу, стоящему у стенки в углу. Когда они открывают крышку большого гроба, оттуда раздаются голоса, смех и звон бокалов. Когда они закрывают крышку за собой, я приоткрываю глаза и вижу, что большой гроб – это «Чики-бар». А мы остались вдвоем. Я в красном гробу и она – в гробу с единорогом. И повсюду вомбаты.
========== Лансдейл Круз — утро субботы — серьезно ==========
Вчера вечером я поговорила с мужчиной из куста. Он сказал, что знает, что у нас было с мужчиной из новостей.
– Слухами земля полнится, – заметил он.
– Серьезно, – согласилась я.
Он сказал, что Станци и Густав вернутся домой. И привезут ему женщину. Он сказал, что женщина ночью написала песню о свободе. Он сказал, что ее зовут Патрисия. Я спросила, не пора ли нам уже перестать посылать предупреждения о бомбах.
– Когда процесс запущен, его уже сложно остановить, – ответил он.
– Это как с ответами, – заметила я. – Кажется, вы дали нам неправильные.
– Когда процесс запущен, его уже сложно остановить, – повторил он.
– Плевать.
– Плевать?
– Плевать. Я хочу перестать врать. Немедленно. За этим и пришла.
– Я буду скучать по твоим волосам, – признался он.
– У вас полные мешки моих волос. Давайте лучше сделаем мне какую-нибудь классную прическу. Например, боб.
– Хочешь, чтобы я надел тебе на голову горшок и отрезал все вокруг него?
– Вы скульптор, – ответила я. – Воспользуйтесь своим воображением.
Из-за куста я вышла с волосами в форме той женщины, Патрисии. С каждого угла обзора смотрела новая Патрисия. Ее лицо, ее бедра, ее груди, ее глаза. У меня на голове была сотня Патрисий. Я напоминала ходячий музей. Мужчина из куста вручил мне строчную «е», расшитую жемчугом. Он сказал, что теперь, когда мужчина и оператор вернулись в Лос-Анджелес, интервью придется брать мне.
Дома я помыла голову, потом залезла в интернет, нашла себе стрижку по вкусу, включила видео «Как подстричься самому?» и сделала себе приличный многослойный боб.
Сегодня все по-другому. Когда папа спрашивает, что я делала вечером, я отвечаю:
– Сходила в гости к мужчине из куста. Он сделал из моих волос сотню скульптур.
Папа даже не поднимает голову от газеты.
– Мог бы хоть на мою прическу посмотреть! – замечаю я.
Папа отгибает уголок газеты и прищуривается:
– Симпатично. Может, чуть коротковато, но волосы быстро отрастают.
У всех бывших миссис Круз волосы были до задницы. Всегда светлые, как у меня. Всегда осветленные и без отросших корней.