– Я не приемный родитель. Вам обоим нет восемнадцати. Я не знаю, от кого Шейн сбежал и не в розыске ли часом. Немаленькие у вас запросы.
– Я понимаю, что мы просим очень много, – говорит Шейн. – Но, честное слово, меня никто не ищет. Я не завишу от системы. Я мог бы вернуться и попросить помощи, но приемные семьи особо не помогают. В смысле, мне. Другим-то наверняка.
Мама спрашивает меня:
– Значит, ты ездила в Нью-Йорк за ним?
– Я уехала в Нью-Йорк, чтобы там жить. А случайно получилось вот так.
– Ты не собиралась возвращаться? – переспрашивает мама.
– Нет.
– А как же твои сестры?
– А что сестры?
– Они бы места себе не находили. И я. И папа тоже.
– Прости меня, – отвечаю я. – Ты не все знаешь.
– Я не все знаю?
– Не все.
Тут раздается знакомый звук. Знакомый стрекот.
Мама идет на кухню и приносит мне лист бумаги и ручку:
– Напиши здесь то, чего я не знаю.
Она оставляет бумагу на кофейном столике и возвращается на кухню.
– Шейн, чего ты хочешь на ужин? – спрашивает она. – Вообще, я собиралась приготовить что-нибудь нам с Чайной, но в знак торжества мы можем заказать, скажем, пиццу или китайскую кухню.
– Она говорит это почти каждый день, – шепчу я Шейну.
– Не откажусь от пиццы, – произносит Шейн.
– Значит, пусть будет пицца, – провозглашает мама и скрывается в ванной на нижнем этаже.
А я остаюсь наедине с бумагой, ручкой, Шейном и вещами, которых мама не знает, и изо всех сил пытаюсь не проглотить себя. А над головой стрекочет.
========== Станци — ранний вечер субботы — говорить с экраном ==========
Я телевизор в вашей гостиной. Я наблюдаю изнутри. Вы вытащили меня из вертолета на траву. Вы скрестили мне ноги, чтобы я не упала. Вы завернули меня в одеяла. Вы положили мне на колено киш, но он упал. Вы измерили мой пульс. Проверили реакцию зрачков на свет. Вы шевелили моими руками и смотрели, как они безвольно падают по бокам. Вы все время называли меня Станци. «Станци-Станци-Станци». Вы знаете, что это не мое имя, но вы все равно называли меня Станци, а потом вызвали врача, она привезла санитаров, и вы увезли меня на скорой помощи. Вы нашли моих родителей и протрезвили их черным кофе. Вы сказали мне, что все будет в порядке, но вы не знаете, что именно не в порядке. Я сама не знаю, что не в порядке. Спросите у моего ДНК. У моей маленькой химеры. Спросите свой телевизор, что он будет на ужин, и он не ответит.
Мне снится сон. Там нет гробов. И вомбатов нет. Там есть голубое небо и два облака. На одном облаке я. На другом вы. Вас тысяча человек, а я одна. Вы один человек, а меня двое. Когда вы задаете мне вопросы, я понимаю их, но разве ответы имеют какое-то значение?
========== Чайна Ноулз — ранний вечер субботы — больница ==========
Я слышу сирены. Это не к добру.
Я звоню Лансдейл; Шейн садится за столик с бумагой и ручкой и предлагает все рассказать маме за меня, но я отказываюсь.
– Станци в ступоре, – рассказывает Лансдейл. – Ее отвезли в больницу.
– Она в ступоре? – повторяю я.
– Да.
– А Густав в порядке?
– Да. Он пошел в «Лас Херманас» с Кеннетом и женщиной по имени Патрисия. Сказал, что хочет тамале. Шейн уже познакомился с твоими родителями?
– Да. Станци в больнице?
– Да.
– Думаю, надо ее навестить, – говорю я и вешаю трубку.
Потом беру бумагу и ручку и пишу: «Мам, Станци в больнице, мы пошли ее навещать. О том, чего ты не знаешь, поговорим позже. Но я действительно стала вегетарианкой, рада, что ты заметила».
========== Станци — вечер субботы — доктор MASH ==========
Сегодня Чайна на правой стороне и не съедена. Она привела Шейна. Я в курсе, потому что она подходит ко мне вплотную и орет прямо в лицо, как будто мой экран из кожи мешает мне ее слышать.
– Это Шейн!! – кричит она.
Но я телевизор без пульта и не могу ничего ни сказать, ни сделать – только думать. Думать я могу. И думаю: «Я просто химические вещества на восемьдесят девять пенсов, одиноко бродящие по миру».
Лансдейл ходит взад-вперед. Ее волосы стали короче и не меняются, когда она разговаривает с Чайной или Шейном.
Мама с папой ушли домой. Они не стали оставлять мне записку, потому что знают, что медсестры не забудут покормить меня и выключить свет. У меня нет домашних заданий, и я немного об этом жалею. А еще мне хочется препарировать какого-нибудь червяка. Или птицу. Или лягушку. Может, если бы мне было чем занять руки, я бы заняла их. С тех пор, как мы приземлились, я раз сто пыталась дотронуться до органа вины, но не могу пошевелить рукой. У меня получается только моргать. Боюсь, у меня еще и слюни текут.
У Чайны обеспокоенный вид. Она подносит к моему лицу листок со стихотворением, и я вижу, что там что-то написано, но не могу прочесть, потому что мои глаза не двигаются.
Врачи спросили родителей, знают ли они, что так меня угнетает. Я смотрела, как мама положила ладонь папе на колено и рассказала им о долгих годах психотерапии. О ПТСР. О моих ночных кошмарах. О моей одержимости биологией. Они назвали это одержимостью!
Врач уточнила, ходили ли мы к семейному психологу.
– Мы в порядке, – ответили родители.
Я выглядываю изнутри телевизора, но даже мне было видно, что врач им не верит. А если у нее есть хотя бы половина обонятельной системы, она учуяла запах джина в двух дверях отсюда.
Входит другой врач и просит Чайну, Шейна и Лансдейл выйти. Он садится на мою кровать и произносит:
– _____, ты абсолютно здоровая девушка с огромным будущим. Насколько я понимаю, когда тебе было восемь, ты пережила травмирующий опыт, и я хотел бы с тобой его обсудить.
Я все еще выглядываю из телевизора. Забавный он, этот врач. Он напоминает Сидни, психиатра из «M*A*S*H». А я Ястребиный Глаз Пирс. Мы снимаем последний эпизод сериала, и я знаю его наизусть. Мы спорим о том, что случилось на заднем сиденье автобуса. Я говорю, что сидевшая сзади женщина задушила цыпленка, а он знает, что я лгу. Что она задушила собственного ребенка.
Он знает, что я сломана. Что я никогда не буду прежней. Он знает, что я состою из двух половинок, и ему для этого не нужны ни проверка ДНК, ни тетрагаметные химеры, ни биология.
А мне нужен только мой медицинский халат. У меня их еще два. Лежат в шкафу в спальне.
========== Чайна Ноулз — вечер субботы — Дом букв ==========
Меня зовут Чайна, и на моих ногах отныне расхаживаю я сама, а не части моего тела. Мы с Лансдейл и Шейном отправляемся поговорить с опасным мужчиной из куста. В кусте его нет, и мы идем к нему домой и звоним в звонок. Он открывает дверь в шортах и старой футболке и обрезанными рукавами и без плаща. Он приглашает нас войти, но мы стоим на пороге и смотрим, что происходит внутри.
Там сидит только что вышедшая из душа Патрисия и пальцами распутывает колтуны в волосах. Она голая, но ей идет. Перед ней стоит лампа и освещает ее горячим светом, а перед мужчиной из куста стоит глыба гипса, уже частично обтесанная в форме ее силуэта. Пол засыпан белой пылью
– Простите, – произносит мужчина из куста, – не могу оторваться от работы.
Он не закрывает дверь, мы стоим на пороге и смотрим, как он длинными, нежными движениями обтесывает гипс.
– Если все-таки зайдете, пожалуйста, не шумите, – просит он. – Наверху спит моя мама.
Мы не можем зайти. Его дом слишком набит буквами ручной работы. Каждая тарелка на кухне – буква. Каждая вилка – буква. Каждый стакан. Каждый сантиметр стены. Каждая трещинка на потолке, каждое пятно на ковре. Каждый предмет мебели – тоже буква. Патрисия сидит на перевернутой Г, а сам мужчина – на М. Дверь – высоченная Т. Не можем же мы войти в Т.