– Мой дом забит ответами, – замечает мужчина из куста. Тут мы осознаем, что не знаем вопросов.
Меня зовут Чайна, я девочка с кучей вопросов, но без ответом.
– Что не так с его домом? – спрашивает Шейн.
– Опасный мужчина из куста обожает буквы, – объясню я. – Это его фишка.
– А.
– Понятнее не стало, да? – спрашивает Лансдейл.
– Ага.
– Со временем поймешь, – обещает Лансдейл. – У нас очень странный город.
– Совершенно обычный город, – откликаюсь я.
– Что будете делать насчет вашей подруги? – спрашивает Шейн.
– Станци вернется, – отвечаю я. – Думаю, ей просто нужен психотерапевт.
– Халат ей нужен, – возражает Лансдейл. – Ей нужен ее медицинский халат.
– Ага, – соглашаюсь я. – Давайте ей его принесем?
Мы идем домой к Густаву, и я спрашиваю, пойдет ли он с нами и захватит ли с собой «Амадея». Теперь мы банда из четырех подростков. Мы идем по улице, как будто она принадлежит нам, потому что так и есть. Это наша улица. Мы родились. И останемся тут или уедем в зависимости от того, как с нами будут обращаться.
========== Станци — утро воскресенья — история психических заболеваний ==========
Вчера вечером меня запихнули в огромный пончик под названием КТ-сканер и еще что-то там исследовали. Я слышала, как они говорили между собой. Мастер ЭКГ был единственным, кто проявил вежливость и разговаривал непосредственно со мной. Парни на рентгене груди обсуждали концерт, на который хотели бы сходить, как будто я была просто кошкой на столе для препарации. Или лягушкой. По крайней мере, медсестра, ставившая мне катетер, вела себя мило.
Потом меня официально госпитализировали. Меня одели в бумажную одежду и назвали это «добровольной госпитализацией. Как будто я могу проявить добрую волю хоть в чем-то. Я бумажная кукла, которая писает в пластиковый пакет. Я история психических заболеваний под капельницей, которая питает меня соляным раствором. Морской водой. Слезами. Они не знают, что заполняют меня топливом для вертолета.
Густав, Чайна, Лансдейл и Шейн прячутся под моей кроватью. Пришла медсестра проверить капельницу и первый врач за день – психиатр, похожий на Сидни из «M*A*S*H». Он говорит, что скоро приедут мои родители, а потом меня переведут в отдельную палату.
– Можешь попросить друзей уйти?
Я внутри телевизора. Я ни о чем не могу попросить друзей. Я могу только пускать слюни.
– Классный халат. Вливаешься в обстановку? – спрашивает он.
Я пытаюсь пошевелить рукой, чтобы пощупать рукав моего медицинского халата, но ничего не шевелится. Я внутри телевизора и ясно все вижу. Густав во всем ошибался. Жуков нет. Мои сны ложь. Я умею вальсировать. Мы младенцы, и мы рождаемся. Я не чувствую своего халата, но помню, как Чайна и Лансдейл меня одели: перевернули меня, чтобы накинуть его на спину, подняли руки и продели в рукава, разгладили ткань под моей пятой точкой. Они знали, что его не надо застегивать. И что надо положить в нагрудный карман ручку; ручки здесь под запретом, но они притворились, что кладут туда ручку.
– Мы еще зайдем, – говорит моему экрану Чайна.
– Я принесу тебе торт, – вторит Лансдейл.
– Поправляйся, – желает Густав.
Шейн молчит. Он милашка. У него по всему телу, до кончиков пальцев, написано, как он сломан. Чайна никогда полностью не спасет его. Так утверждает мозг моего телевизора: «Чайна никогда не спасет этого парня».
Пришли родители. Они говорят врачу, что со мной всегда все было в порядке. Рассказывают, какие у меня были хорошие оценки и кучка друзей. Они рассказывают, что мы много времени проводим вместе.
– Мы несколько раз в год вместе ездим куда-нибудь, – говорит папа. – Однажды в Шотландию ездили.
– Звучит неплохо, – говорит врач, глядя на меня.
– В прошлом году мы два раза ездили в Колорадо, – добавляет мама.
Врач смотрит на нее:
– Это хорошо. Но, мне кажется, здесь проблема не в недостатке семейного общения. А в чем-то глубже.
– Спросите ее, скучает ли она по кошке, – просит мама. – Она вырастила ее из маленького котенка.
Внутри телевизора звенит мой смех. Я хохочу так истерично, что, кажется, начинаю плеваться, а на носу вздувается пузырь соплей. Мама, папа и врач смотрят на меня, ожидая прорыва в выздоровлении. Как будто прорыв должна совершить я, а не они. Врач говорит родителям, что нужно «нажать на кнопку» у меня в мозгу. Мне хочется спросить: «Какую именно кнопку? Тут их больше, чем на приборной панели вертолета Густава».
– Я бы порекомендовал семейную терапию, – произносит врач. Уже в третий раз за сутки. Папа опускает голову. Мама тоже. Если бы я могла говорить, я сказала бы: «Ушли спать. Разогрей ужин из морозилки. Не забудь выключить свет».
Меня переводят в палату с пластиковым окном. Родители говорят мне, что это психиатрическое крыло. Вот я и в психушке. Мама, похоже, оскорбилась тем, что из всех нас именно ее дочь попала сюда первой. Она говорит прямо при мне, как будто я действительно внутри телевизора:
– А что ее друг с невидимым вертолетом? Он-то почему не здесь?
– Не его черед, – отвечает папа. – Сейчас черед _____.
– Это не игра, – отвечает мама.
– А я и не говорил, что игра.
Мама подходит к моему экрану и орет в него:
– Это не игра!
Они оба поглядывают на часы. Должно быть, им надо куда-то идти. Куда угодно, лишь бы уйти из психушки.
Когда они наконец уходят, я остаюсь одна в комнате.
– Ее звали Рут, – произношу я. – Я звала ее Рути. И иногда Рутиной, если она совсем заедала. Я учила ее плести фенечки. Я учила ее доставать из пальцев занозы. Я рассказала ей, что собачья слюна – природный антибиотик. Она научила меня всему. Она научила меня жить и по-настоящему веселиться.
========== Чайна Ноулз — утро воскресенья — мелкий говнюк ==========
Меня зовут Чайна, и мы с мамой сидим за кухонным столом. Наверху Шейн играет с моими сестрами в видеоигры. Перед мамой лежит лист бумаги и ручка. Она подталкивает их ко мне.
– Я лучше просто скажу.
– Ну так скажи. – Мне в голову приходят только стихи про синоптиков. – Или запиши, – предлагает мама. – Как тебе удобнее.
– У твоего синоптика самооценка выше, чем у меня, – произношу я.
– Ясно.
– Как понять, что твой снегопад настоящий?
– Ясно.
– Ты заметила, что я проглотила сама себя? – спрашиваю я.
Мама ерзает на стуле:
– Сложно было не заметить.
– Почему ты ни о чем меня не спрашивала?
– Потому что желудок не умеет разговаривать.
– Я не хочу сообщать в полицию, – признаюсь я. – И не хочу, чтобы кто-то знал.
– Не забывай, это твое дело.
Теперь она застыла в одной позе. Услышала про полицию. Увидела мое лицо.
– Если виноват тот хрен из куста, кто-то уже должен что-то сделать.
– Он хороший парень, – возражаю я.
– Кеннет? Блин, да он ненормальный!
– Он скульптор. И немного эксцентричен. Только и всего.
– У меня есть его буквы, – отвечает мама. – Я знаю, кто такой Кеннет.
– Кеннет тут ни при чем.
Мама двигает ко мне лист бумаги. Она знает, что пишу я лучше, чем рассказываю. Сверху раздаются громкие вопли и всех. Мои сестры играют и радуются жизни. Я тоже так хочу.
Я пишу и рассказываю одновременно.
«Прошлым летом я встречалась с Айриником Брауном», – пишу я.
– За день до того, как меня бросить, он меня изнасиловал, – говорю я вслух.
И пишу: «Я не знала, что делать, и не стала делать ничего». И говорю:
– Он сказал, что мне все равно никто не поверил.
Мама сидит и смотрит на меня. Я не плачу и вообще не проявляю эмоций. Я – как Станци, когда она перечисляет факты из биологии. Я – как Густав, который строит машины, чтобы летать в невидимые места.