Совсем иное дело было с учителем русского языка Иваном Дмитриевичем Парийским14. Это был превосходный учитель. Правда, иногда он бывал излишне многословен, особенно когда речь шла о древнерусском и славянском языках, их особенностях, например, о двойственном числе или юсах. Но при всем этом, Иван Дмитриевич умел увлечь нас, и ему мы обязаны любовью к родному языку и первым понятиям патриотизма и гуманизма. Он постоянно демонстрировал нам красивые и необычные сочетания слов, объяснял этимологические и синтаксические правила языка. Лично я ему обязан ликвидацией своей неспособности в школе грамотно излагать свои мысли. Его поучительные экскурсы в древность, наглядные примеры патриотизма русских людей, описанные в сочинениях разных эпох, привили нам любовь к праязыку на всю жизнь. Но все это отнюдь не было воспитанием обычного в те времена «монархического патриотизма (за веру, царя и отечество)», а воспитанием любви к Родине и ее народу.
Иван Дмитриевич Парийский очень заботился о нашей «грамотности». Терпеливо проверяя наши тетрадки, написанные не бог весть каким почерком, он на уроке делал вид, что приходил в ужас от массы ошибок, убеждал нас запомнить и то, и это, требовал, чтобы мы больше читали, и сам выбирал то, что нам следовало прочесть, и толкал нас к развитию пристрастия к чтению. Благодаря ему я довольно рано познакомился с Майн-Ридом и Жюль Верном, хотя в детстве не любил читать (из-за одного нелепого случая), и все же постепенно привык к чтению. Впрочем, он не хотел, чтобы мы читали без разбора, и приучал нас выделять в книжке основное и менее обращать внимание на второстепенное. Эти советы в дальнейшем мне весьма пригодились.
Свою нелюбовь к чтению в раннем детстве я объясняю теперь случайным обстоятельством. Однажды отец, который также заботился о том, чтобы приучить читать книги, подсунул мне житие мученика Себастьяна. Я прочитал описание мучений и не просто расстроился с точки зрения «чувствительности», но как-то внутренне возмутился описаниями изощренных пыток и не мог понять, для чего все это написано. После в заграничных музеях я увидел немало картин, изображавших мучения Себастьяна (его расстреляли стрелами), и понял, что житие Себастьяна было особенно «важным» описанием в целях идеологического религиозного воспитания. Но тогда я оставил эту книжку с возмущением и раздражением, и в дальнейшем категорически отвергал такое чтение. Но у отца почти не было другой литературы.
Второе обстоятельство, отвращавшее меня от чтения, был «растительный» образ жизни в детские годы. Естественно, в детстве у меня было достаточно впечатлений от общения с природой, от наблюдений за жизнью на реке, в лесу, на полях и т. д. Чтение в таких условиях давало куда меньше впечатлений, чем от общения с природой и наблюдениями жизни.
Иван Дмитриевич Парийский как будто бы понимал сложившиеся у меня вкусы и особенно настойчиво требовал, чтобы я больше читал, вел журнал прочитанного, а иногда требовал на уроке рассказать, о чем именно я прочитал в той или иной книге.
Закон Божий преподавал нам Павел Александрович Городков. Это был небольшого роста, толстый, уже немолодой учитель, которого мы прозвали «налимом». Впрочем, и до нас эта кличка широко употреблялась не только в училище, но и в среде родителей учеников даже из других уездов. П.А.Городков приходил в класс в вицмундире, неизменно с тоненькой книжкой — учебником, который он клал сверху классного журнала. Когда наступало время рассказывать содержание очередного урока, он раскрывал книгу на нужном месте и рассказывал нам, как Авраам приносил в жертву сына Исаака, или о помазании Саула и другие премудрости. Вероятно, П.А.Городков был довольно беспамятным, а может быть, и несколько ленивым, или, может быть, «сам себе не верил».
Однажды, помню, в училище приехал какой-то епархиальный инспектор. Опасаясь, что он может войти в класс во время урока и обнаружить на столе книжку-учебник, Пав. Ал. явился к нам на урок в парадном вицмундире и без книжки. Однако, когда дело дошло до рассказа следующего урока, он вытащил из внутреннего кармана вицмундира несколько листков, вырванных из книжки, и, боязливо оглядываясь на дверь, стал рассказывать урок, глядя на эти листки. К счастью, инспектор к нам не пришел.
Павел Александрович был довольно строг и не только как учитель. Он одновременно был помощником смотрителя училища и считал своим долгом ловить учеников, стоявших в разных районах города на квартирах, если они появлялись на улице после 5 часов вечера. Впрочем, особого страха он не вызывал.