Развлекала несколько наше однообразное казарменное житье и дискуссия о перспективах демобилизации и продолжения образования в высшем учебном заведении. Кто-то пустил слух, что студентов мобилизовали неправильно, что им должна быть предоставлена отсрочка до окончания учебных заведений. Находились действительно ловкачи, которым удавалось через Наркомпрос демобилизоваться. Мы, естественно, также хотели бы воспользоваться правом отсрочки. К концу апреля и в начале мая мы стали жить повольготнее и нас стали отпускать даже в будни в Москву. Воспользовавшись этим, мы отпрашивались (раз или два за все время) у помощника командира роты (с самим командиром роты мы не имели дела, он был слишком высокое для нас начальство) в город и шли пешком через весь город до того места, где сейчас начинается Крымский мост и где помещался Наркомпрос (в здании Высшей школы международных отношений). Нашей мечтой было попасть на прием к наркому А.В.Луначарскому, объяснить ему наше положение и получить от него бумагу, дающую право на отсрочку. В коридорах Наркомпроса и в то время было нелегко ориентироваться свежему человеку. Когда же мы, наконец, нашли приемную наркома, то нам просто отказали в приеме, ссылаясь на неотложные дела у наркома. Чиновники, которые разговаривали с нами, взглянув мельком на наши документы, говорили, что ходить в Наркомпрос нам незачем, что будет общий приказ и т. д. Это, как мы правильно тогда понимали, была лишь обычная отговорка наркоматских работников, которые сами (как я узнал много позднее) шутили, излагая принципы своей работы: «Никогда не делай сегодня того, что можно отложить на завтра», или: «Семь раз отмерь, и если можно — режь».
Ходатайствовать за нас, однако, в Москве было некому. Но все же в наших сердцах теплился небольшой отблеск надежды, и мы на голодное брюхо ходили через всю Москву, не ощущая усталости. Ходили, однако, совершенно напрасно. Только через 6 лет, уже в другой обстановке, я познакомился с А.В.Луначарским и провел в обществе с его присутствием несколько интересных вечеров.
Некоторым развлечением для нас были походы в баню или еще куда-либо. Мы выходили строем из ворот казармы в лаптишках, одетые кто во что, но обязательно подпоясанные брезентовым ремнем (казенным). В баню ходили на Мещанскую улицу (Банный пер.), обычно с залихватскими песнями. Новых песен тогда еще не существовало, а знакомые нам старые солдатские песни бывали настолько озорными, что стоявшие на перекрестках улиц старушки, глядя на нас и слушая слова песни, набожно крестились, отгоняя бесов, которые, несомненно, провожали нас большой толпой и заигрывали со встречавшимися нам гражданами. Вот отрывок одной из длиннейших песен, которые особенно охотно пелись нами. Эта песня, вероятно, вошла в обиход старой армии еще в прошлом столетии. Она не без юмора описывает солдатские радости и горести:
Каждая строка песни сопровождалась припевом: «Ой ли, ой да люли» и повторением второй части строки. Пелась эта песня до бесконечности долго.
1 мая мы всем полком отправились на субботник на Виндавский (теперь Рижский) вокзал. В то время вся привокзальная служебная площадь (у товарной станции) была заставлена на огромном пространстве трофейными автомашинами каких-то странных марок. Это были огромные сооружения, страшно тяжелые и неэкономичной формы. Во время первой мировой войны их зачем-то собирали на фронте и привозили в Москву. Пустить их в ход, предварительно отремонтировав, было, очевидно, невозможно, и их так и оставляли стоять у вокзала на огромном кладбище машин. Задачей субботника и было освободить хотя бы часть площади, заставленной машинами и нужной для оперативных целей. В те времена никаких тракторов или даже мощных машин не было и в помине; освободить площадь, убрав с нее тяжелейшие машины, можно было лишь путем применения физической силы людей.
На субботнике, кроме нас, работали иностранцы из Коминтерна. Их было довольно много, к нам они отнеслись очень приветливо. Что касается нас, мы работали весело и с задором, пользуясь некоторыми своими приемами передвижения тяжестей. Эти приемы, совершенно не известные за границей, привлекли пристальное и внимательное любопытство иностранцев. Мы работали, организовавшись так, как это обычно делалось в артели сплавщиков леса. Все костромичи имели какое-то касательство к лесосплаву, и среди нас было немало настоящих специалистов этого дела. В старое время в Солигаличе нередко можно было наблюдать плотовщиков, сталкивавших огромный плот, застрявший на берегу вследствие внезапного спада весенней воды. Неопытному человеку казалось, что столкнуть такую громаду в воду просто невозможно. А хозяин, пообещав дополнительно выставить артели нечто в виде полведра водки, без особого труда склонял мужиков на удивительный «подвиг». Специалисты с вагами и толстыми кольями становились где надо около злополучного плота и запевали:
и плот под напором специалистов сдвигался с места и как будто сам собою шел в воду.
Такой прием мы использовали и на субботнике, передвигая огромные машины весом в много тонн, чем и удивляли коминтерновцев. Вокруг такой огромной машины, к тому же вросшей колесами в землю, становились ребята, выбрав себе подходящие точки опоры ногами и руками. Затем голосистый запевала заводил озорную «неудобоглаголемую» запевку плотовщиков. Такая запевка пелась на мотив волжской «Дубинушки», несколько отличной от известной «шаляпинской». После запевки все подхватывали: «Эй, дубинушка, ухнем, эй, зеленая, сама пойдет…» и в этот момент все разом налегали на машину. Казалось совершенно невероятным, что таким путем можно что-то сделать, но… машина вдруг вздрагивала и с каждым криком «идет… идет!» подавалась на несколько десятков сантиметров под напором молодых плотовщиков. Иностранцы бросали работу, подбегали к нам и с удивлением смотрели, как можно сделать собственно невозможное дело. Дальше машина шла уже легче. Если с одного раза не удавалось ее поставить на новое, отведенное ей место, то пелась еще одна запевка с дубинушкой. После окончания передвижки следовала перекурка. Иностранцы угощали нас сигаретами. Впервые я, да и мои товарищи, видели их на этом субботнике. В России существовала традиция курить папиросы, удивлявшие (как мне довелось наблюдать впоследствии) иностранцев длиной мундштука и короткой куркой. После субботника и возвращения в казармы у нас был сравнительно хороший обед, а после него отпуск в город.
За немногие месяцы службы в 5-м запасном полку я пережил и другие события. Некоторые из них настолько необычны с точки зрения нашего сегодня, что о них хочется рассказать.
Вспоминается одна из сред в самом конце апреля 1920 г. По средам после обеда у нас проводился «политчас» (в то время это название буквально соответствовало содержанию), от 2-х до 3-х часов дня. Весь полк выводился на двор и слушал речь комиссара, говорившего с деревянной трибуны, поставленной посредине двора. В описываемый политчас наша братия, в количестве нескольких тысяч человек, рассаживалась прямо на земле вокруг трибуны на обширном пространстве двора. Признаться, комиссаровская лекция была очень уж монотонной и по содержанию не особенно увлекательной. Возможно, поэтому мы все, не сговариваясь, сняли на весеннем солнышке свои рубахи и занялись азартной охотой на вшей, которых у всех было предостаточно. Тишина была почти обеспечена.