Мы отправились в одну избу, где и были «накормлены». Я как сейчас вспоминаю процедуру обеда. За стол уселось человек 20 — вся крестьянская семья. Хлебали щи из двух блюд — огромных деревянных точеных мисок. Щи были с мясом, и мой товарищ заметил, что надо таскать мясо только по команде старшего. А старшим был огромного роста старый косматый дед, который сидел против нас. Сначала было как-то неловко обедать таким образом. Хотя в детстве в Солигаличе мы все ели щи из одной миски, но с тех пор я уже от этого отвык. Но скоро я втянулся в процесс, слишком отчетливо хотелось есть и было все одно, как ты ешь, только бы поесть.
После такого необычного обеда мы с товарищем пошли в Чичеринский дом для его осмотра. Это был большой благоустроенный дом, прекрасно и со вкусом отделанный. Помню множество картин и различные украшения. Вечером мы где-то устроились ночевать.
На другое утро мы получили назначения от комиссара Клышейко18. Я отправлялся в распоряжение комиссара «Калугинского» отряда Винокурова19. Из сохранившихся у меня документов того времени трудно понять, что мне приходилось делать в эти дни. Вот удостоверение Политотдела 6-го боеучастка от 25 июня 1921 г., удостоверяющее, что я являюсь инспектором Советского отдела Политотдела. Вот предписание Врид. начполитотдела 6-го боевого участка от 1 июля 1921 г., согласно которому я должен был явиться в Райревком для отправки вместе с товарищем Жукоборским в распоряжение тов. Клышейко. На этом предписании остались какие-то неразборчивые резолюции. На обороте с трудом можно разобрать письмо (чье?) к начальнику Лагсбора, в котором говорится, что я и Жукоборский отправляются надолго и должны «оторваться» от своих частей, на что и испрашивается разрешение.
Клышейко был, видимо, важным лицом и препоручил нас комиссару Богдановского отряда (Рыбалченко?). Сохранился документ, подписанный этим комиссаром. В нем говорится, что я и Абышкин (курсант каких-то других курсов) 3 июля должны немедленно отправиться в село Троицкое-Караул для ведения митинга на тему: «3-й Коммунистический интернационал и Продналог» (?). О результатах митинга предписывалось сообщить. Так вот, в Троицком Карауле и была усадьба Чичерина и здесь именно произошла встреча с Клышейко, описанная выше.
Наконец, комиссар Богдановского отряда Рыбалченко (?) 6 июля 1921 г. предписал нам (Жукоборскому, Фигуровскому, Абышкину и Лавриновичу) отправиться в распоряжение комиссара товарища Винокурова, согласно распоряжению Политотдела от 5 июля 1921 г. Винокуров был очень хороший и, я бы сказал, интересный человек. Но я не понимаю, почему он, будучи по постоянной должности комиссаром 6-х Саратовских артиллерийских курсов командного состава, не нашел себе подходящих сотрудников из состава своих курсов, а попросил посторонних людей.
Мы прибыли в небольшое село, невдалеке (километров с 5) от большого села Лукино. Я был оставлен у самого комиссара в качестве неизвестно кого: секретаря, следователя, порученца и т. д. Комиссар располагался в поповском доме. Поп, о. Виктор (мне почему-то сдается, что именно его сын Вирта написал в свое время роман «Одиночество» об антоновщине20), был пожилым высоким и сухим человеком, прятавшимся от нас, во всяком случае старавшимся не попадаться нам на глаза. Попадья же была довольно подвижной и живой женщиной, несмотря на то, что у нее в доме жили взрослые ее дети, сын и дочь. Попадья была страшно общительной и, в общем, очень доброй. Так как Винокуров обычно куда-нибудь уезжал верхом на своем сером коне, попадья тотчас же заходила под каким-нибудь предлогом (подмести и пр.) в нашу комнату и прежде всего, расспросила меня, кто, что, откуда я, чей сын и прочее. Узнав, что я бывший семинарист, она стала особенно внимательной ко мне, постоянно угощала меня замечательно вкусным белым квасом, которого у нас на севере никто не делает. Впоследствии, благодаря этой попадье, я несколько отъелся после целого ряда голодных лет, приведших меня к сильному истощению с неприятными явлениями. Остальных ребят комиссар направил в различные части километров за 15–25 от основной своей базы.
Я стал получать поручения от комиссара. Выполнить же их я фактически не мог, я вовсе не был подготовлен к такого рода административно-организационной деятельности.
Я помню одно из первых поручений. Мне было приказано переправить на подводах «бандитское имущество», конфискованное у захваченных с оружием бандитов. Здесь были хлеб, скот и разное барахло. Я принял обоз, состоявший, я думаю, из нескольких сотен подвод. Обоз растянулся больше чем на километр, часть обоза отстала далеко, мужикам, которые правили лошадьми, верить было можно лишь с оглядкой. Увидев сильное отставание части обоза, я, естественно, забеспокоился, побежал вдоль обоза назад, начал призывать отставших двигаться скорее. Но, видно, я был просто смешон, и мужики откровенно и хитро посмеивались. А тут впереди случилась какая-то заваруха, я побежал туда. Через полчаса я так устал, что дух вон, а надо было бегать командовать.
И вот тут я обратил внимание на молодых лошадей, привязанных к некоторым подводам. Мне пришла в голову мысль, что верхом на коне, хотя и без седла, будет сподручнее передвигаться вдоль обоза туда и сюда. Недолго думая, я отвязал одного конька, который показался мне подходящим (а это был трехлетний жеребенок, еще не объезженный), и вспрыгнул на него. Сначала все было ничего, узды у него не было, была лишь уздечка. Пока я с важным видом ехал шагом, все было хорошо. Но вот я имел неосторожность стегнуть жеребенка. Он внезапно стал выделывать эдакие фортели, что я немедленно слетел на землю и больно ушибся. Чтобы не показаться мужикам, которые продолжали откровенно посмеиваться, трусом или неловким, я еще раз прыгнул на жеребенка и снова был сброшен и ушибся еще больнее. Я принужден был отказаться от затеи и успокоиться. Обоз, в котором, очевидно, были старшие, назначенные волостными властями, благополучно приближался к цели. Мои волнения оказались напрасными. Я доложил о выполнении поручения и по простоте душевной рассказал о своих волнениях Винокурову. Он смеялся.
Через пару дней я получил другое поручение — мобилизовать 20 подвод для перевозки каких-то вещей. Я пришел в соответствующую деревню (это в то время было небезопасно), пришел к старосте деревни и потребовал 20 подвод. Он пошел по дворам, но скоро вернулся и сообщил мне, что ни одной подводы нет, все сломаны, то нет колеса, то лошадь хромает, то еще что… Я принужден был вернуться домой и доложить Винокурову, что не смог поэтому выполнить его поручения. Винокуров «взвился». Он спросил меня, каким образом я требовал подводы, и узнав, что я не употребил ни одного ругательного (т. е. «матерного») слова, приказал мне на высоких тонах в трехдневный срок научиться ругаться самым жестоким образом. «Я сам проверю!» — заявил он. Приказ есть приказ.
Действительно, когда я на другой день пришел в ту же деревню за подводами и на отказ старосты дать подводы заявил, что я его расстреляю вместе с теми, у кого телега не в порядке, и приправил свою речь российской присказкой, к моему удивлению это подействовало, и 20 подвод скоро были в моем распоряжении. Я доложил о выполнении поручения. Винокуров спросил, как это мне удалось, и, выслушав, похвалил меня.
Поручения такого рода, кроме секретарских обязанностей, были довольно частыми. Но скоро я получил серьезное поручение. Мне было приказано вместе с батальоном венгерцев под командой Кендра отправиться в деревню Андреевка, выловить там всех бандитов, всех, кто будет захвачен с оружием в руках, немедленно расстрелять, а после этого назначить нового старосту, которому поручить возглавить ревком.
Помню, как мы прибыли в эту самую деревню Андреевку — небольшую, расположенную на берегу овражистого ручья деревеньку. Долговязый староста лет 35, которого я вызвал для ознакомления с обстановкой, сообщил мне, что в Андреевке нет и не бывало ни одного своего бандита. Заходили, правда, вооруженные мужики издалека. Сделал он это сообщение с милой простотой и убедительностью, которая, собственно, не оставляла сомнений в правдивости его слов. Но у нас имелись сведения совершенно противоположного характера.
В моем распоряжении была рота венгерцев, бывших военнопленных, служивших во время 1-й мировой войны в австрийской армии. Командир этой роты (точнее, он был командиром интернационального батальона) Кендра был не то полковником, не то подполковником австрийской армии, кончившим военную академию в Вене, и, как я узнал позднее, лихим кавалеристом. Кендра21 немного говорил по-русски, но очень плохо, все же остальные венгерские красноармейцы не понимали по-русски ничего. С мужиками в деревне мог говорить только я один.