Штабные писаря, которые жили в соседних комнатах и также мерзли, скоро придумали усовершенствование. Исходя из допущения, что в ночное время по тротуару около здания никто не ходит, они вместо длительной беготни открывали окно и освобождались от давления. Скоро все стали поступать именно так. Но случилось однажды несчастие и кто-то из случайно проходивших внизу «пострадал». Готов был разгореться скандал, но в горсовете, видимо, поняли ситуацию, и вскоре мы были переведены в другое, красивое красное здание на правой стороне по дороге к вокзалу. Там я жил недели с две прямо в штабе, спал на столе, который надо было освобождать с наступлением утра и рабочего времени.
Опять я жил в соседстве и в контакте с писарями. Это был веселый народ. Каждое утро я просыпался и не без удовольствия слушал прибаутки, пословицы и двусмысленные высказывания по адресу двух молоденьких машинисток, которые каждое утро к 9.00 появлялись в штабе. Работа моя протекала вяло.
В Тамбове было немного развлечений. Они состояли главным образом в участии в танцевальных вечерах (или, как их называли тогда, балах). Здесь, хотя я и не умел танцевать ничего, кроме вальса (этому искусству я научился еще в Костроме, на спор с одной красоткой — студенткой Костромского университета — медичкой, которая усиленно ухаживала за мной и делала мне недвусмысленные намеки), я просто болтался, знакомился с девочками и вел с ними пустые разговоры. Через этих девочек я стал попадать на вечеринки в частных домах. Здесь было несколько веселее и уютнее, хотя такие вечеринки теперь бы показались кому угодно странными.
Представьте себе большую комнату с некоторой мебелью. Всюду стоят большие блюда с жареными семячками — обычным тамбовским лакомством в те времена. Все принимались лузгать семячки, выплевывая кожуру прямо на пол. В это время велись разговоры или кто-либо пробовал свое горло, надрываясь над старинным романсом. Время от времени гармонист играл танец и все гости пускались танцевать. Выпить было нечего, в лучшем случае подавался самовар и ландрин, который расходовался очень бережно. Вечеринка продолжалась почти до рассвета. К этому времени пол покрывался слоем шелухи от семячек, толщиною до 5 см, а может быть, и больше. Последние танцы происходили поэтому в особой атмосфере пыли. Во все стороны от ног летела шелуха и грязь.
Однажды я попал в компанию с серьезными людьми. Я уже не помню их фамилий, помню одного начальника артиллерийского снабжения дивизии, человека лет 40, с курчавыми красивыми волосами и торчащими вверх закрученными усами. Были и другие личности, возраст которых был скорее неопределенным. На этой вечеринке я, как говорится, оскоромнился. У хозяина нашлась выпивка. Это были «гофманские капли» — изобретение небезызвестного профессора медицины в Галле Фридриха Гофмана, коллеги основателя флогистонной теории Шталя (начало XVIII в.). Капли эти представляли собой смесь спирта с эфиром. Они вызывали легкое, но странное опьянение и невероятную отрыжку. Итак, мы выпили, поговорили. После вечеринки я был в гостях у одной из присутствовавших на вечеринке дам. Так как я был в то время ничего себе, хотя и сильно исхудал от голода, но не могу не признаться, женщины мною интересовались. Я же был в то время совершенно неопытным юнцом, к тому же испорченным строгим воспитанием на Военно-химических курсах комиссара Я.Л.Авиновицкого. Но все же под конец пребывания в Тамбове у меня был очень кратковременный роман.
В служебных, не особенно обременительных занятиях и в примитивных развлечениях протекла моя кратковременная жизненная остановка в Тамбове. Она продолжалась с 16 сентября 1922 г. по середину февраля 1923 г.
Воспоминаний о Тамбове осталось мало. Пожалуй, вспоминается одна встреча. Однажды, собираясь на бал, я заметил, что мои сапоги не только сильно стоптаны, а скривились до неприличия. Они были выданы мне при окончании курсов. Так как нога у меня довольно велика (тогда я носил 45 номер), а сапог такого размера на складе не было, мне пришлось довольствоваться тогда сапогами значительно меньшего размера. Это и было причиной, что они скривились. К тому же они причиняли мне некоторые мучения. Итак, пришлось идти к сапожнику. Других сапог у меня не было, и я, разувшись у сапожника, сидел и, разговаривая с ним, ожидал, когда будет окончен ремонт.
Был уже вечер, и у сапожника в мастерской горела небольшая лампа. Вдруг открылась дверь и в помещение вошел мужик в изодранной одеже. Увидев меня в военной форме, он нерешительно остановился у дверей. Затем, спустя некоторое время он обратился к хозяину: «Иван, неужели ты меня не узнаешь?» — «Нет, не узнаю». — «Я же такой-то из деревни такой-то». Сапожник с любопытством посмотрел на него, но, видно, не решился в моем присутствии поздороваться с ним как следует. Причина этого выяснилась вскоре. Мужик что-то пристально смотрел на меня и вдруг сказал: «Товарищ, а ведь я вас знаю… Помните деревню Андреевку в позапрошлом году? Ведь я думал, что вы меня расстреляете! А вы направили меня в район». Потом он, помолчав, продолжал: «Я вам вечно благодарен, что вы спасли мне жизнь!».
На меня нахлынули воспоминания 1921 года. Я его совершенно не помнил и спросил, откуда он взялся. Он сообщил, что только сегодня его выпустили из тюрьмы, он был присужден к 10 годам заключения, но пришло распоряжение о помиловании. Только после этого разъяснения мой сапожник решился поздороваться со своим, как оказалось, родственником, но сделал это довольно холодно, опасаясь моего присутствия. Происшествие это мелкое, но у меня все как-то поднялось, вспомнилось недавнее прошлое, которое успело забыться.
В начале февраля 1923 г. в дивизию пришло распоряжение о переводе ее на «милиционную систему». В то время многие соединения стали «территориальными». В связи с этим значительно сократился штат постоянного личного состава. Были оставлены только те командиры и младшие командиры, которые обеспечивали проведение «территориальных сборов». Моя должность была упразднена, и я оказался за штатом. В середине февраля я был уже в Москве, явился к начхиму войск Московского военного округа на Всеволожском переулке и получил назначение в 17-ю с.д., в 51-й полк, который дислоцировался во Владимире.
Служба в 17 с.д. (I период)
Прежде чем попасть во Владимир, я должен был явиться к завхимобороной дивизии в Нижнем Новгороде. Я сел в поезд и к вечеру какого-то дня прибыл в Канавино, где был расположен Московский вокзал Нижнего. Народу на вокзале было много, и я решил переночевать на вокзале. Начхим дивизии В.Кукин, мой друг, жил в Тобольских казармах верстах в 12 от вокзала. Вечером нечего было думать добраться до него. К тому же у меня не было ни копейки денег даже на трамвай, который ходил только до Оки. Далее через реку надо было идти пешком по льду, затем по набережной и подняться в гору, мимо знаменитого в то время рынка «Балчуг», и таким образом добраться до центра города. Далее по Покровке надо было идти вверх до конца города и затем по полям (в то время) мимо кладбища добраться до Тобольских казарм.
В то время я знал об этой дороге только по рассказам и не представлял себе расстояний. К своему другу В.Кукину я должен был обязательно явиться, так как он был начальником химической службы 17 с.д., т. е. моим начальством по военно-химической линии.
Отправляться пешком в Тобольские казармы «на ночь глядя» не имело смысла, просто потому, что в незнакомом городе в темноте ориентироваться было трудно. И я решил поэтому переночевать на вокзале и уже «присмотрел» себе место на одной из лавок, где можно было отлично выспаться, тем более что здесь было сравнительно тепло. Только-только я расположился, раздался громкий голос какого-то железнодорожника, который попросил всех немедленно очистить помещение вокзала. Я был крайне удивлен, возникла перспектива провести ночь на морозе. Но мои протесты, как и протесты других пассажиров, были безрезультатными. Мне сказали: «Идите в ночлежный дом, он здесь недалеко».