Поняв, что с «властью на местах» ровно ничего не поделаешь, я отправился на розыски «ночлежки». Вскоре я был у входа в большое деревянное непрезентабельное здание с большой тесовой пристройкой-галереей, заменявшей сени. Не без интереса я вошел внутрь помещения и был сразу же потрясен и его обстановкой, и его обитателями. В огромной комнате, площадью более 50 кв. метров, почти все пространство было занято двухъярусными нарами. Только в середине между нарами оставалась свободной небольшая площадка, в центре которой стояла небольшая кирпичная печурка, и от нее тянулись железные трубы куда-то к стене. Печка была совершенно холодной. Между тем все стены комнаты были покрыты довольно толстым слоем льда, образовавшегося в результате дыхания обитателей, многие из которых, как оказалось, ежедневно или, лучше сказать, еженощно здесь ночевали. Холод в комнате был почти нестерпимым.
Но еще больше меня поразили обитатели этого удивительного убежища. Все они, очевидно, принадлежали к числу нищих, несчастных и бездомных людей. Многие из них были калеками безногими, хромыми и «убогими». Одеты они были в тряпье, на которое страшно было смотреть. Большая часть этой братии были женщины, увязанные платками и тряпками. Все тряслись от холода, жались друг к другу. Помещение слабо освещалось одной небольшой электрической лампочкой.
Я не без робости вошел, поздоровался. Все на меня посмотрели как-то странно, с явным удивлением. На мне была коричневого цвета шинель, на ремне был привязан наган. Все своими взглядами как бы выражали мысль: «куда тебя занесло в этот вертеп?». Но делать было нечего, я спросил, где можно расположиться, и мне указали нару внизу, свободную от постояльцев. Положив свой вещевой мешок (корзинка была сдана на хранение), я присел и тотчас почувствовал холод и тоску. Я робко спросил, почему не топят? и все наперебой стали мне объяснять, что нет дров, что заведующая (молодая женщина) не дает уже несколько дней ни одного полена. Я возразил: «Но ведь кругом доски, вон в галерее, они даже полуоторваны и ими очень хорошо можно топить». Какой-то тип спросил меня, разрешаю ли я оторвать плохо приколоченные доски и затопить печь? Я решительно ответил: «Чего же смотреть, так мы все замерзнем». И сам пошел посмотреть, нельзя ли действительно воспользоваться этими досками. За мной услужливо бросилось несколько сравнительно здоровых мужиков. Тотчас же были оторваны несколько досок, и через 5 минут в печке уже разгорался огонь. Вскоре прибежала заведующая ночлежкой, молодая женщина (наверное, еще девушка), и принялась ругаться по поводу разрушения здания. Ей тут же возразили, что действовали по приказу товарища военного. Заведующая взглянула на меня и не смогла ничего сказать мне в упрек, увидев у меня шпалу на петлице и наган сбоку. Она тотчас же сказала, зачем же ломать, пойдемте, я выдам вам немного дров. Скоро были принесены две довольно большие охапки дров, и печь весело загорелась. От нее тепло стало постепенно распространяться по комнате, и вскоре со стен потекли ручьи.
Все нищие, хромые, безногие и убогие сгрудились около печки, сев прямо на пол, разулись, протянули какие-то веревочки между нарами и прежде всего стали сушить портянки и греть у огня ноги. Видно, сильно намерзлись за день. Я же как инициатор топки печи несомненно был признан самым авторитетным человеком в компании, и все мои малейшие пожелания тотчас же стали выполняться. Вскоре в комнате стало достаточно тепло, и я даже разделся, очутившись в черной суконной гимнастерке, полученной мною еще при окончании командных курсов. Заведующая куда-то вышла, но вскоре возвратилась.
И вот мы сидим около печки, вдыхая запах портянок. Компания развеселилась и начались рассказы. Я скоро узнал, что среди присутствующих много не просто нищих-попрошаек, а людей, промышляющих своим уродством. По моему желанию один безногий показал, как надо производить максимальное впечатление на людей. Он оголил свои обрубки ног и показал, как они должны дрожать на холоду. Очевидно, он усаживался где-либо на людном месте, выставлял свои обрубки и производил такое «дрожание», что самый черствый человек невольно тотчас же проникался жалостью и выкладывал подаяние. После него нищие один за другим продемонстрировали мне свое искусство. Одни изображали слепцов, другие трясли головою так, что можно было удивляться их артистическим способностям. Долго продолжалась демонстрация способов вызывать жалость у «давальцев», и мне все это казалось и ужасным, и весьма удивительным. Никогда мне не приходилось видеть чего-либо подобного.
Но пора было спать. Я хотел посмотреть на часы, чтобы узнать время. У меня в то время были старинные серебряные часы с тремя крышками. Они были на цепочке и помещались в специальном брючном карманчике. Я привычно протянул к ним руку и к своему ужасу обнаружил, что не только часов, но и цепочки нет. Неужели я их потерял? Я начал рыться зачем-то во всех карманах, но никаких следов часов не обнаружил. Я растерянно продолжал искать. Часы были моим последним резервом средств. Я подумывал еще в поезде продать их, чтобы получить немного денег на пропитание. Денег у меня совершенно не было.
Тут один тип, который некоторое время сидел рядом со мной, спросил: «Что, часы потерялись?» — «Да, — говорю. — Черт их знает, где я их посеял, а может быть, в поезде у меня их сперли». Некоторые мужички тут же засмеялись, а один из них спокойно протянул мне часы и говорит: «Вот как мы работаем! Вы даже и не заметили!». Я был удивлен, как это он мог сделать, что я даже и не почувствовал ничего. Я положил часы на прежнее место и снова, успокоенный, сел. Через 10 минут, к моему изумлению, часы снова исчезли, я и не заметил, как во время какого рассказа или очередной демонстрации ловкости этот мужичок, малоприметный и молчаливый, сумел снова вытащить мои часы. Он мне тут же их снова отдал и сказал, что у меня очень легко вытащить что угодно.
Нижегородские ночлежки и нижегородское «дно» увековечено М.Горьким. Мне удалось его увидеть собственными глазами. Немало мне приходилось и до этого, и после этой ночевки в «ночлежке» повидать несчастных опустившихся людей. Но до этой ночевки я ничего страшнее не видел. Бездомные, никому не нужные, выбитые из жизненной колеи люди жили ужасной жизнью, хуже, чем в татарском плену во времена Батыя. А между тем многие из них были несомненно способными, предприимчивыми людьми, но не находили в те времена надлежащего применения своим способностям. В стране еще господствовала разруха, и эти остатки старого дореволюционного «дна» особенно бедствовали в те времена.
После истории с часами я сообщил своим новым знакомым артистам по карманным кражам, что у меня нет ни копейки денег и что я завтра же должен продать часы, чтобы чего-либо поесть. Мне тут же были предложены услуги, причем отмечено было, что сам я едва ли смогу удовлетворительно выполнить операцию продажи.
В ночлежке потеплело. Портянки, развешанные у печурки, высохли, и утомленные целодневным поиском пищи люди потянулись на нары, постепенно засыпали. Раздался страшнейший храп. Я еще долго не мог заснуть и вел разговоры на разные темы, теперь уже с молоденькой заведующей ночлежкой, которая сидела тут же и потом прилегла на свободное место на нарах. Наконец, и я заснул мертвым сном после дороги и передряг.
Часов в 7 утра в ночлежке начался гвалт. Все население комнаты поднялось. Печка давно уже не грела, было прохладно. Убогие «слепые» и безногие «завтракали», закусывая кусочком хлеба. Мне было нечего есть, и я сразу же решил отправиться в Тобольские казармы. Меня сопровождали двое: один карманный вор, другой — какой-то бесцветный дядя, старавшийся казаться любезным и готовым на любые услуги. Я громко попрощался с населением «ночлежки», и мы вышли на улицу. Стояло туманное морозное утро, еще не полностью рассвело. Не торопясь, мы пошли к Оке, затем, по санному пути (тогда совсем не было машин), направились на противоположный берег. Разговор со спутниками носил самый общий характер о жизни, о погоде. Вскоре мы вышли на правый берег Оки и по Нижнему базару, мимо красивой церкви, направились к базару, известному под названием «Балчуг». Этот базар был расположен в овраге, с одного бока которого шел съезд, другой же берег был крутой, и около него стояли дощатые балаганы и палатки, торговавшие всяким старьем. Несмотря на утро, на базаре было уже много народу, и я смотрел впервые на эту достопримечательность (давно уже ликвидированную) с любопытством.