Однажды мне во время дежурства по школе пришлось встречать академика В.Н.Ипатьева27 и водить его в некоторые лаборатории. Помню, я получил от Авиновицкого нагоняй, так как несвоевременно доложил об Ипатьеве.
Незаметно прошли зимние месяцы. Занятия в школе шли интенсивно. Они, правда, прерывались разными событиями, которые в общем, пожалуй, доминировали над занятиями. Вспоминается прежде всего Хамовническая районная конференция РКП(б), которая происходила в нашей школе. Я был назначен военным комендантом этой конференции и целых три дня, естественно, принужден был заниматься пропусками, встречами и проводами разных людей. Я не думаю, что следует подробно рассказывать об этой конференции. Она представляла собой один, правда важный, эпизод борьбы Партии с троцкистско-зиновьевской оппозицией. Конференция проходила весьма бурно. В то время, в начале 1924 года, троцкисты только начинали собирать силы для выступления, которое, как после стало очевидным, готовилось уже тогда. Некоторые из явных в дальнейшем троцкистов в то время играли осторожную игру. Они высказывались за единство партии, против фракционности, на самом же деле вели тайную работу по консолидации сил. Председателем конференции был Муралов28, тогдашний командующий войсками Московского военного округа. Помню, в президиуме конференции сидели Каменев, официально представлявший ЦК, и еще кто-то, сейчас уже забыл, кажется, Беленький. В зале сидели довольно известные в то время люди, например, Рязанов и другие. Меня то и дело вызывали в президиум и напоминали мне, чтобы никто из посторонних в зал не проходил без разрешения президиума. Вместе с тем меня вызывали вниз ко входу в школу, куда все время прибывали разные люди. Я бегал как угорелый и, ничего не понимая в обстановке, то и дело обращался в президиум за разрешением или отказом тому или иному важному в то время лицу пройти в зал конференции. Все же кое-что я послушал из речей, говорившихся на конференции. Троцкисты, видимо, пытались выработать здесь какую-то «платформу», с тем, чтобы на ее основе пересмотреть состав ЦК Партии и захватить власть. Вероятно, именно поэтому президиум конференции зорко следил за тем, чтобы в зал не проникли возможные противники (чего?), и далеко не всем разрешал, даже членам ЦК, присутствовать в зале.
Но при всем этом многие делегаты конференции были настроены явно против троцкистов, которых на конференции было много. Я заметил, что тактику троцкистов, однако, мало кто понимал достаточно ясно. Но, видимо, многие чувствовали, что что-то неладно, и выступали против положений, фигурировавших в весьма кудрявых речах Каменева и иже с ним. Мало того, раздавались требования о выводе из ЦК ряда членов, явно близких к троцкистам.
Помню, после почти 10-часового без перерыва заседания, в весьма накаленной обстановке, выступил Каменев и произнес длинную речь, в которой, между прочим, говорил, что он против предложения вывести из ЦК людей, которых он назвал «партийными столпами». «Если, — говорил он, — упадут эти партийные столбы, то и весь партийный забор рухнет». Все это было произносимо в патетических тонах. Помню, как на эту филиппику из зала, кажется, Рязанов крикнул: «Не всякая дубина — столб!».
Мне, тогда еще малоопытному кандидату партии, было малопонятно, чего же, собственно, добиваются враждующие группировки на конференции. Но понял я одно: шла борьба за власть, за звание наследников Ленина. Борьба эта носила еще довольно скрытый характер. В формально ультрареволюционных выступлениях хотя и чувствовалась какая-то осторожность, но все речи как бы пронизывались идеей борьбы за власть. В самом конце конференции выступил приглашенный Президиумом конференции Зиновьев. Он произнес весьма кудрявую речь, формально призывая поддерживать линию ЦК. На самом же деле явно гнул сторону троцкистов, напуская туман, что он вовсе не консолидируется с ними. Мне тогда показалось, что за три дня конференции я узнал, что такое партийная борьба, что такое оппозиция, фракции и прочее. Но мне отчетливо казалось, что поведение всех, даже высоко стоявших лиц троцкистов, совершенно не соответствует подлинным партийным интересам и партийной линии. События дальнейших лет, как известно, не оправдали никаких стремлений и надежд троцкистов. Наконец-то это мучительное поручение комиссара (начальника) курсов окотилось.
В Высшей военно-химической школе, с ее кратким курсом усовершенствования, время было рассчитано до минуты. Сразу же после конференции начались занятия и занятия. Они прерывались отдельными событиями. Вскоре состоялся, кажется, X съезд Партии, на некоторые мероприятия в связи с этим съездом я был приглашен и участвовал в собрании на Московском аэродроме.
Наступила весна, наши занятия подходили к концу. Скоро мы должны были отправляться в свои части, чтобы захватить хотя бы вторую половину лагерных сборов. 5 мая в числе нескольких слушателей ВВХШ я, как отличник учебы, был выделен в почетный караул внутри и вне Мавзолея В.И.Ленина. Это поручение я выполнил с понятным волнением. До сих пор в своих старинных бумагах я храню специальное удостоверение об этом поручении Командования Школы. Но вот, наконец, и выпуск. Я очень хорошо помню торжественный парад по поводу этого выпуска, так как он был связан с маленьким эпизодом, искренне рассмешившим всех участников парада. Дело было в августе 1924 г. Мы все, выпускники, одетые в новенькое обмундирование, при всех регалиях, были выстроены перед зданием Школы на Девичьем поле (бывшая Шелапутинская гимназия). Приехали киношники, чтобы снять наш выпуск. Наш начальник строевой части, бывший врангелевский генерал, в общем-то был не плохим человеком. Он никогда не делал нам замечаний в сколько-нибудь грубой форме и вместе с тем внимательно и весьма добросовестно следил за нашим поведением и выправкой. Бывало, в лагерях в Люберцах мы возвращаемся с занятий в палатки. Наш генерал, построив и скомандовав «Шагом марш!», однажды сказал: «Запевай песню!». То ли наши ребята были усталыми, то ли просто не хотелось петь, но наши запевалы молчали. Он повторил приказание, но безрезультатно. Наша рота шла молча. Я был на правом фланге, и генерал шел около меня. И вдруг я слышу, как он по-стариковски про себя стал бунчать: «Вот попал в армию», добавив при этом известную присказку. Потом он опять повторил: «Вот попал в армию!» и снова с добавкой. Он, конечно, лишь подумал это, но по-стариковски, не замечая этого, он вполголоса дважды повторил свою думу. Бедный старик!
Так вот, этот генерал (искренне сожалею, что забыл его фамилию! симпатичный был старик), одетый по-парадному (для того времени очень прилично), построив нас у здания Школы, внимательно осмотрел каждого из нас и спереди и сзади, поправил фуражки и прочее, неторопливо прохаживался вдоль нашего строя, ожидая появления из парадного входа в Школу начальства. Наконец, дверь открылась и мы увидели Уншлихта29 и еще нескольких высоких военных и нашего Я.Л.Авиновицкого. Наш генерал не растерялся. Откашлявшись несколько (он был отравлен газом в первой мировой войне), он громко скомандовал: «Равняйсь! Смирно! Равнение на средину, господа офицеры!». Но тут же спохватился! В то время само слово «офицер» было не просто неуместным, а даже неприличным, каким-то ругательством, после октября 1917 г. И он, спохватившись, что сказал «господа офицеры», тут же добавил громко: «То есть что я …(мат)… товарищи командиры». Несмотря на торжественность обстановки, все мы громко гаркнули и захохотали. Засмеялось и все начальство. Только спустя одну минуту, когда все замолкли, Уншлихт поздоровался с нами, и все остальное прошло как положено. Нас и начальство снимали на пленку. Были краткие речи и «ура», и все прочее. Но генерал после этого пропал, бедный. Его назначили начальником охраны ВСНХ. Вот вам и оговорка несвоевременная!
Вскоре мы попрощались и разъехались с тем, чтобы больше никогда (за малым исключением) не встречаться друг с другом.