Я жил тогда на Студеной улице в проходной комнате с женой. Родившийся еще в конце 20-х годов сын Коленька умер, но все равно было тесно и неприятно жить в этой квартире. Правда, в последние годы студенчества это житье давало некоторую пользу. Мой сосед по квартире В.В.Корчиц (командовавший корпусом во время Отечественной войны) подарил мне как-то немудрящий фотоаппарат старой конструкции, и я увлекся фотографией, затрачивая на нее последние деньги. Фотоматериалы в то время были дорогими, а хотелось получать красивые фотографии на бумаге «Сатрап» фирмы Шеринга. Мне удалось кое-как справиться с недостатками, свойственными для начинающего фотографа, и я стал получать (на пластинках) довольно приличные фотографии.
В связи с занятиями фотографией я познакомился с обоими нижегородскими фотографами, Дмитриевым и Ивановым. Заведения обоих помещались на Осыпной ул., почти против теперешнего Драматического театра. Дмитриев был уже тогда известным фотографом. Он подарил мне на память редкую фотографию Д.И.Менделеева, снятую им во время приезда Менделеева в Н.Новгород, вероятно, в 1903 г. У Иванова, который был менее знаменит, я получил хорошие уроки проявления пластинок и печатания и занимался фотографией все более и более успешно.
В одной квартире со мной на Студеной ул., еще со времени совместной службы в штабе 17-й с.д. жил и Р.П.Кивкуцан. Он демобилизовался около 1929 г. и работал директором Дома отдыха на Моховых горах. Недавно (июль 1977 г.) я проезжал на теплоходе мимо этих мест. Как все переменилось! Стоит на берегу Волги огромный стекольный Борский завод. Прекрасный когда-то сосновый бор на Моховых горах сильно поредел. Говорят, однако, что и сейчас там имеется Дом отдыха. Так вот, Р.Кивкуцан (давно погиб) предложил мне однажды стать фотографом Дома отдыха.
Запасшись пластинками и бумагой, а также необходимыми фотоматериалами, я приехал на Моховые горы и приступил к работе. Желающих сниматься хоть отбавляй. Особенно стремились увековечиться на фото девицы и молодые женщины, считавшие себя красивыми. В купальных костюмах, почти полуголые, они позировали перед моим аппаратом, желая принять наиболее эффектную позу. Мне было естественно выгоднее снимать группы. За снимок была установлена минимальная цена — 30 копеек, так что если на снимке фигурировало 10 человек, я получал 3 рубля. Я снимал все утро, пока были наиболее хорошие условия, затем садился проявлять и сушить пластинки. Все было кустарно. Водопровода не было, фотографии промывались в ведре воды. Вечером и ночью я печатал фото при свете керосиновой лампы, покрытой красной бумагой. Фотографии получались немудрящие, но пользовались огромным спросом. У меня быстро кончались пластинки и бумага, и я ехал в Нижний за новой порцией. Привозил целый чемодан, которого мне хватало на 4–5 дней. Я подрабатывал прилично, и это было хорошо, тем более, что к этому времени никаких источников дохода, кроме мизерной стипендии, у меня не было. Так я работал два сезона.
Что касается других заработков в студенческие годы, то они в основном были случайными. Я был преподавателем военно-химического дела и воздушно-химической обороны как в университете, так и техникумах: Водном (на Б. Печерке) и в Химическом техникуме в Дзержинске. Это давало мне немного, хотя вполне достаточно для жизни. Одно время я был секретарем Городского отделения Осоавиахима, размещавшегося в помещении райкома за Драматическим театром. Не приходилось брезговать и другими источниками. Неоднократно, вместе с товарищами, мы нанимались разгружать баржи с дровами или мукой и другими товарами. Но после этого часть заработка расходовалась на «гулянку», которая была неизбежной в студенческие годы. В общем, я не бедствовал материально даже в тяжелые 1929–1930 годы, когда был голод.
Итак, в первые месяцы 1930 года я окончил университет, точнее, Нижегородский химико-технологический институт, преодолев значительные трудности в разных отношениях.
История с отцом
Шли последние месяцы моих студенческих лет. Множество занятий, обязанностей, служебных и общественных, разных забот было у меня в то время. Все дни были, что называется, «расписаны». То надо в лабораторию, то читать лекцию, то заседать где-либо. Трудно было вырваться в Пречистое к отцу. Только из писем я кое-что знал об их житье-бытье. Наладившаяся было в годы НЭПа их жизнь снова стала резко ухудшаться. В 1929 г. началась коллективизация, и на семью отца посыпались несчастия.
Я стал получать тревожные письма от отца, вдруг и они прекратились. В конце 1929 г. внезапно я получил письмо от матери, сообщившей, что отца посадили, в доме был произведен обыск, причем были изъяты разные книги, уже довольно редкие в то время. Был изъят и мой «похвальный лист», выданный мне после окончания церковноприходской школы, с портретами царей, довольно красиво сделанный, как мне тогда казалось.
Конечно, арест отца меня сильно встревожил, и я некоторое время, откровенно говоря, не знал, что предпринять. К тому же «захлестывали» дела. Мать, однако, все время писала, высказывая тревожные мысли. Она иногда вместе с братом Павлом ходила навестить отца, что далеко не всегда удавалось. Сидел он в лагере около Кинешмы, где-то за вокзалом. Было совершенно неизвестно, в чем его обвиняют и что ему может грозить. В то время все могло произойти, я это понимал, и это было совершенно грустно. Письма от матери становились все тревожнее и тревожнее. Она сообщала о различных слухах, о том, что отца вышлют в отдаленные места на много лет. Каким образом эти слухи доходили до нее, неизвестно. Втайне я, однако, имел слабую надежду, что все должно кончиться сравнительно благополучно. По своему «смиренному» характеру и крайней осторожности, наученный обстоятельствами тревожной жизни в те времена, отец просто не мог быть в чем-либо замешан. Но надежды надеждами, но надо было что-либо предпринимать. Я, как член Партии, должен был принять наиболее правильное решение. В январе-феврале 1930 г. я решил пойти в Краевую контрольную комиссию КПСС и прямо спросить, как я должен поступить в данном случае.
Помнится, после долгих колебаний я вошел в здание на углу площади Минина и Откоса, заявил о своем приходе и желании побеседовать с членами Краевой контрольной комиссии. После не долгого ожидания я вошел в кабинет. За столом сидел старик, видно, из бывших сормовских рабочих, который пригласил меня сесть и спросил, в чем дело. Я подробно рассказал о себе и своем отце, рассказал о его аресте и плачевном положении семьи и в заключение спросил, что я, как член Партии, должен делать в таких обстоятельствах. Старик оказался очень внимательным. Терпеливо выслушав мой довольно длинный рассказ, он сказал мне приблизительно следующее: «Что же ты хочешь предпринять? Кто бы ни был твой отец, он же тебя вскормил, воспитал, а ты хочешь его в таком тяжелом положении бросить? Поезжай, узнай, в чем дело. Уж если он действительно совершил преступление, не вступайся, но если его посадили случайно? Ты обязан вмешаться и помочь ему».
Я мог рассчитывать, особенно в то время, на уклончивый ответ и скажу, что был удивлен таким прямым и, как я тогда понимал, совершенно правильным ответом, указывавшим на мои обязанности по отношению к отцу. Позднее, в 30-х годах, я думаю, я не получил бы такого ответа. Впрочем, со мной разговаривал старик, умудренный опытом, что бы сказал более молодой? Во всяком случае, я вышел из Контрольной комиссии ободренным и уверенным в необходимости вмешаться в дело. Я решил поехать в Кинешму к прокурору.
В марте 1930 г. я сел в поезд и поехал в Кинешму. Я, помню, был одет в солдатскую шинель, на голове у меня была шапка-кубанка. Я разыскал прокурора и вошел к нему. Спросил о деле. Тот, вместо того, чтобы отнестись ко мне сочувственно, начал меня расспрашивать, кто я такой, чем занимаюсь и т. д. Я рассказал, что я студент, заканчивающий курс. Тогда прокурор, видно, недалекий человек, начал говорить, что я «пролез» обманным путем в студенты, что таких, как я, надо гнать из советских вузов, и в заключение сказал, что он не обязан мне давать справку по делу отца, что я не имею права обращаться к нему и т. д., и т. п. Выслушав все это, я рассвирепел. Пришлось сказать ему, что не народ для прокурора, а прокурор служит народу и обязан мне точно сказать, в чем дело. Я пригрозил ему, что сейчас же иду в райком партии и подам на него жалобу. Я наговорил ему, что я бывший военный-командир, участник гражданской войны, член партии и что если райком не откликнется на мою жалобу, я подам заявление повыше.