- Господи, упокой его душу, - опустив глаза, пробормотала Сара.
- Неужто умер? Погиб на охоте? Такой прекрасный юноша, в расцвете лет! Ты знала об этом, Мэри?
- Вы говорите, юноша? Он умер несколько лет назад, спился. И ему было ровно семьдесят два года, - успокоила его Сара.
- Семьдесят два? - Ричард недоуменно уставился на жену.
- Сара, ты говоришь про его дядю! Или про отца! Корни было не больше сорока. А выглядел он всего на двадцать пять, - закричала она в отчаянии и резко повернулась к Ричарду. - Конечно, этому проходимцу нельзя было верить, ни единому слову. Помнишь, я рассказывала, как он подстроил, чтобы я свалилась с его серой кобылы. Специально погнал ее к каменной изгороди знал, что не возьмет. Потом встал рядом на колени, то тут меня пощупает, то там: "Ну как, ласточка, не болит? И здесь не болит?" А из меня аж дух вон, ни чер-р-рта сказать не могу!
Ричард рассмеялся, услышав знакомую историю - одну из его самых любимых. Мэри приходилось повторять ее чуть ли не на каждой вечеринке - ему нравилось, что у жены появляется ирландский акцент.
Однако заставить Сару молчать было невозможно. Четко, строгим голосом она повторила:
- Кэнти, когда он умер, было ровно семьдесят два года. Не больше. И не меньше. Первого декабря 1943 года я сама удостоверила его крестик на пенсионном бланке - он ведь был совсем неграмотный. Кэнти еще ходил тогда в поношенном плаще с красной подкладкой, в тридцать седьмом году его подарил ему наш отец, и...
- Так это же как раз тот год, - перебил Ричард, - когда они загнали лисицу.
- Верно. Он еще сказал мне: "Я ношу этот плащ шесть лет, а до меня его столько же носил твой батюшка..."
По лицу мужа - а он мог в уме умножить 113 на 113 - Мэри видела, что он сразу подсчитал, сколько было "молодому" Кэнти в те дни - далеко за шестьдесят. И когда Сара замолкла, чтобы перевести дух, короткое тревожное молчание вдруг взорвалось от его оглушительного гогота. Ричард восторженно бил в ладоши, со слепым эгоизмом влюбленного наслаждаясь жгучим стыдом жены.
- Мэри, ах ты чертовка! - давясь от смеха, еле выговорил он. - Я всегда понимал - ты не прочь присочинить. Но чтобы так...
Она яростно бросилась в бой за право чувствовать и представлять свое прошлое по-своему:
- Ничего я не сочиняю. Корни запросто мог набавить себе лет, чтобы получить пенсию. Он же тебе голову задурил, Сара. Когда мы охотились, ему было сорок, ну сорок два. Никак не больше. Не больше сорока двух.
Но ей было достаточно одного взгляда на вздрагивающие плечи и зажмуренные глаза Ричарда, на поджатые губы сестры, чтобы понять - бой проигран. Доброта не позволяла Саре продолжать спор, а честность не давала покрывать ложь, она сидела выпрямившись в своей коляске и чуть покачивала головой, словно бы говоря: "Семьдесят два. Ровно. Не больше и не меньше".
Ни тогда, ни позже Мэри так и не поняла, что Очаровательная Выдумщица устраивала Ричарда так же, как Юная Необузданная Ирландка, - он просто был с ней счастлив. Ослепленный любовью, он час за часом продолжал разговор с Сарой и понял свою ошибку лишь вечером, уже в постели. Они лежали рядом наверху, в комнате, когда-то принадлежавшей ее родителям; зеркало похожего на гроб шкафа отражало последние отсветы дня, с дальних лугов тихо доносилось блеяние овец.
- Черт! - не могла успокоиться Мэри. - Я же действительно съехала в старый карьер. Честное слово! И Корни вовсе не был стариком. А если и был, так ведь еще увлекательней. Но тебе подавай что-нибудь по-слащавее. Красивый молодой охотник! Бесстрашная юная ирландка! Прямо тошнит от всей этой романтической белиберды.
Заложив руки за голову, Ричард опять захохотал. Она стала лупить его кулаками в грудь, а он ласково обнял ее, ощущая в сердце еще большую любовь, еще большее восхищение, о чем, кстати, он недвусмысленно ей сказал, но она с обидой отвернулась, заявив, что все это недоступно ее скромному интеллекту. Потом она вывернулась из его объятий и села.
- Неужто ты хочешь меня убедить, что я тебе больше нравлюсь, когда вру? - закричала она.
- Тише, милый дикарь. Сара услышит.
- Плевать, пусть слышит. Откуда ей знать, раз ее там не было? Сама все начала, а ты и рад выспрашивать. Превратили меня в какое-то трепло.
- Чепуха, родная. Просто у тебя чудесная, чисто ирландская фантазия.
- Да не фантазирую я! Все это правда, правда, правда! До последнего слова! Я могу оговориться, спутать пустячную деталь, но это не вранье. И я не желаю, чтобы вы с этой болтушкой разворовывали мою жизнь...
К его горестному изумлению, она зарыдала в подушку, всхлипывая и вздрагивая. Словно ребенок, подумал он, тронув рукой ее мокрую щеку, ребенок, на глазах у которого автобус переехал любимую собаку.
- Ты не представляешь, Ричард, - причитала Мэри, уткнувшись ему в плечо, - до чего мучительно слушать, как она роется в моей жизни и все превращает в ложь, представляя совсем не так, как было.
- Видимо, ты ей именно так и рассказывала.
- Я пересказывала ей суть. И все, что Сара знает, - это одна суть. А у меня остались только ощущения, только то, что я чувствовала. Другого я не помню.
- Так и скажи ей. Мол, забыла.
- Это значит отнять у нее все. Что у нее есть, у несчастной болтушки? Она ведь живет моей жизнью.
Мэри плакала, пока не уснула на его плече. А он лежал, прислушиваясь к еле слышному протяжному блеянию овец, и мучился - чувство вины, врожденный ум и душевная тонкость, прикрываемая громким хохотом, привели его к решению больше никогда не приезжать в Арда.
* * *
С тех пор прошли годы, жизнь Мэри больше не похожа на ясную, полноводную реку. Да и вообще жизнь - это вряд ли река, начинающаяся с бесчисленных ручейков, а потом неудержимо несущая свои воды прямо в океан: нет, скорее она напоминает линию жизни на моей руке - сначала четкую, уверенную, но у края ладони треснувшую каскадом морщинок, так что даже непонятно, где какая начинается, где кончается. Ричарда уже не особенно интересует прошлое жены. Ее фантазии про ветер, чуть не сорвавший с нее платье, или автобус, мчавшийся по Пятой авеню со скоростью сто миль в час, редко забавляют его. Она тоже теперь далеко не такая милая и беззаботная, как прежде. И ей все труднее вникать в письма Сары про городские новости. Сара же узнает о нью-йоркской жизни сестры лишь по долгим, за полночь, разговорам во время редких и таких желанных приездов Мэри в небольшой домик на краю Главной улицы Арда. Казалось бы, их встречи должны были теперь стать чаще или по крайней мере продолжительней, но они вдруг так сократились, что все, кроме Сары, уже предвидели их конец.
Началось все с незначительного курьеза во время прошлогоднего мартовского приезда. Мэри уже давно, но безуспешно пыталась уличить сестру в какой-нибудь фактической ошибке, чтобы вырваться из пут ее памяти. И вот промозглым мартовским вечером Сара вдруг заговорила о немецком налете на ту часть ирландского побережья, где у старых друзей Ричарда, работавших в американской дипломатической миссии, был во время войны летний домик. Прекрасно зная, что ни одна бомба там не разрывалась, Мэри почувствовала, как у нее с души свалился камень. Но она не стала спорить с Всепомнящим Магнитофончиком. Ничем не выдавая своего торжества, она затаилась, словно кошка, выслеживающая мышь. В том-то и прелесть, что Сара не должна знать про ошибку. Вечер прошел как обычно, но в два часа ночи Мэри вскочила, будто ее кто растолкал, - она ясно вспомнила, что именно в той части побережья взорвалась морская мина и повредила домик друзей. Утром, прогостив всего три дня, она, несмотря на молчаливое отчаяние сестры, уехала, сославшись на нездоровье мужа ("Я очень беспокоюсь за Ричарда, Сара. Он так перегружен, что боюсь, как бы ему вообще не пришлось оставить работу").
Через шесть месяцев, в сентябре, Мэри снова приехала, в этот раз всего на два с половиной дня.
Как раз на второй день - это было воскресенье - они сидели за чаем у окна гостиной и смотрели на пустынную осеннюю улицу. Ударившись в воспоминания, Сара радостно смаковала длинную занятную историю, приключившуюся семнадцать лет назад, когда Мэри, тогда еще школьница, тишком устроила накануне Иванова дня языческую встречу солнца, встающего из-за гор. В темноте она перевезла всю компанию (их было пятеро) на другой берег реки, и они разожгли костер - не где-нибудь, а прямо на крикетном поле, рядом с женским монастырем. Проснувшись к заутрене, монахини услышали пение, увидели костер и подняли такой гвалт, что потом по городку не одну неделю ходили разговоры. Сара с энтузиазмом рассказывала о судьбе каждого, кто хоть как-то был связан со знаменитой историей. Ее рассказы всегда напоминали вереницу заупокойных молитв и забавляли Мэри, хотя она не подавала виду; получалось, будто Всепомнящий Магнитофончик по совместительству заведовал еще и вынесением высочайших приговоров ("Анна Грей? Скончалась девять лет назад. Томми Морган? Неудачник. Совсем не оправдал ожиданий родных. Джо Фенелон? Спился, бедняга. Молли Кардью? Господь прибрал и ее..."). Вдруг Сара подалась вперед и, не переводя дух, спросила: