Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Когда-то я беседовал со старым ростовчанином Владимиром Пилипко о блатном Ростове 1930-х годов. Владимир Ефимович был в те времена мальчишкой и жил на Тургеневской улице — вотчине ростовских карманников. Он завершил свой рассказ так: «А потом была война, на которую ушли и повзрослевшие малолетки, и “щипачи” — те, которые к 1941-му не успели угодить за “колючку”. Никого из них позже я не встречал. И немудрено: 90 процентов ребят из нашего района погибли на фронте. Война всех сравняла — и “жуликов”, и “фраеров”…» Уклонение от мобилизации каралось расстрелом.

Других блатарей призвали с отсрочкой приговора. Разумеется, в армии такие бойцы-молодцы были основными кандидатами в штрафники. Любой командир в первую очередь избавлялся именно от них. А в штрафных ротах эти ребята насаждали свои «законы».

Вообще, надо заметить, что преступники и на фронте оставались преступниками: в их среде привычным делом были пьянки, картёжные игры, поножовщина. Наклонности брали своё, и часто это оборачивалось трагически. Как вспоминал тот же Иван Мамаев, после штурма одной из вражеских высот в Крыму он поручил уголовнику из своей роты доставить в тыл захваченного вражеского офицера. Урка, перед тем как конвоировать гитлеровца, потребовал жестами от него: мол, снимай сапоги…

— Отставить! — возмутился комроты. — Брось свои блатные замашки!

Урка пожал плечами и повёл фашиста в тыл. А через некоторое время труп блатаря обнаружили на обочине дороги. Парень лежал босоногий, рядом валялись его же сапоги. Видно, всё-таки позарился на офицерскую обувку. А когда стал надевать, тут его фриц и «кончил»…

Фронтовики из блатарей не брезговали грабежом, мародёрством, мошенничеством. Эта сторона их боевой жизни отражена в одной из военных переделок известной уголовной баллады «Гоп со смыком»:

Надоело мне служить во флоте,
Надо послужить ещё в пехоте.
Я собрал свои обмотки
Да ещё бутылку водки —
И пошёл фашистских гадов бить.

Очнулся я у вражеского ДЗОТа,
Увидел генерала — бегемота,
Он смеётся, он гогочет,
Видно, он по морде хочет,
Видно, он давно не получал.

Вызвал генерал двух офицеров,
Стали бить они меня примерно.
Били, били, колотили,
Морду в жопу превратили,
Вот какие есть на свете люди.

Бросили они меня в сарай,
Полежи до завтра, не скучай,
Вздёрнем мы тебя на рейку,
Запоёшь, как канарейка,
А пока лежи, не унывай.

Я, друзья, и тут не растерялся,
Ночью к двери тихо я подкрался,
Часового хвать за глотку,
Сунул в рот ему обмотку,
Ты лежи, матроса вспоминай.

Так я бежал из вражеского плена,
Семерых убил одним поленом,
Растерял свои обмотки,
Но пригнал цистерну водки,
Вот за что меня расцеловали.

Захожу в деревню в крайний дом,
Там живут старуха с стариком,
В ноги бросилась старуха,
Я её прикладом в ухо,
Старику досталось сапогом.

Только начал погреб проверять,
Как оттуда начали стрелять,
И меня прикладом в ухо,
Как когда-то я старуху,
Закружились черти в голове.
Били-били, колотили,
В жопу лампочку ввинтили,
А теперь лежи, браток, и не свисти.

Эта песня представляет собой «творческую переработку» двух других военных версий «Гопа» — «Граждане, воздушная тревога!» и «Драп со смыком» («Грабь-Драп — это буду я»).

Первая появилась в самом начале войны. Москвичка Евгения Александровна Терентьева вспоминает:

«С немецкой пунктуальностью ровно через месяц после начала войны, 22 июля, фашисты начали по ночам методично бомбить Москву. Раздавался вой сирены, а по радио голос диктора: “Граждане, воздушная тревога!” Это было жутко. Для ободрения москвичи сочинили четверостишие:

Граждане, наденьте юбки, брюки,
Граждане, возьмите вещи в руки,
Граждане, не бойтесь, ради бога,
Граждане, воздушная тревога».

Не исключено, что этот куплет действительно появился в Москве 1941 года. Однако в дальнейшем он стал более циничным. Вот версия «тревожного Гопа», как она прозвучала в одной из передач «В нашу гавань заходили корабли» в исполнении хора ветеранов войны:

Граждане, воздушная тревога,
Граждане, спасайтесь, ради бога:
Майки, трусики берите
И на кладбище бегите —
Занимайте лучшие места!