Поэтому наиболее радикальных Сталин в годы Большого террора предпочёл уничтожить физически: за два года было расстреляно 681 692 «политика»! А остальные были брошены в лагеря.
Между тем пропасть между работягами, крестьянами, мелкими служащими и партийно-советской номенклатурой в то время была бездонной. Сытую, вальяжную «элиту» не волновали коллективизация, голод, грабёж населения, нищета… Многие сами проводили эту политику в жизнь, славили её. Противопоставление «партийный — беспартийный» в 20-30-е годы было принципиальным. Беспартийный меньше зарабатывал, первым увольнялся при сокращении, последним получал комнату, путёвку в санаторий и пр. В анкетах по изучению половой жизни спрашивалось: «Удовлетворяете вы свои половые потребности с коммунисткой, проституткой или беспартийной?» (беспартийная идёт после проститутки!). У Виталия Федоровича в очерке о Турксибе секретарь партячейки рассуждает: «Если ты грамоту произошёл хорошо… но не партийный ты, не большевик… а живёшь с нами… — то и не человек ты есть!»
Условия жизни партийно-советской бюрократии и её прихлебателей из интеллигенции отличались от условий обычных граждан, как небо от земли. Большинство горожан ютились в коммуналках, где «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная», а многие функционеры занимали отдельные квартиры с дорогой мебелью, паркетом и антиквариатом. Те, кто рангом повыше (секретарь обкома, начальник областного НКВД), предпочитали особняки с охраной. Номенклатура имела автомобили, личных шофёров, домработниц, в страшный голод получала спецпайки.
А теперь представьте этих людей вырванными из сытой жизни и брошенными в одну камеру, в один барак с народом, за счёт которого они жировали. Как должен был этот самый народ взирать на вчерашних царьков, по вине которых голодал, лишился свободы? Жалел ли он их? Как бы не так! И дело не в блатных, которых чекисты натравливали на «политиков». Уголовников молчаливо поддерживало большинство арестантов. Интеллигент старой формации и лагерный зэк Олег Волков так описывал репрессированных партийцев: «Большинство расходившихся по лагерю новичков переживало внезапное и крутое ниспровержение. Потрясение не было тем ужасом и отчаянием, что охватывают человека, вдруг уразумевшего мерзость и непоправимость совершённых им злых дел… а лишь возмущением обстоятельствами, швырнувшими их на одни нары с бессловесным и безликим “быдлом”… Они злобились и обосабливались, как могли отгораживались от лагерников прежних наборов. Всякое соприкосновение с ними пятнало, унижало этих безупречных, стопроцентно преданных слуг режима… Первой заботой низвергнутых ответственных, вернее, безответственных сановников было установить — чтобы видело и оценило начальство — чёткий водораздел между собой и прочими лагерниками».
Арестанты из простого народа смотрели на ниспровергнутых нуворишей как на зажравшихся паразитов. Вот как описывает в своих мемуарах Ольга Слиозберг отношение раскулаченной крестьянки Моти к «начальничкам», попавшим на нары:
«Мотя… целые дни лежала с закрытыми глазами и слушала разговоры Нины и Вали. Обе они были красивы и молоды, не старше 30 лет. Нина — жена крупного военного работника, Валя — жена секретаря обкома. Они очень подружились и целыми днями вспоминали о своей прежней жизни… Им казалось, что Мотя спит, а она жадно прислушивалась… Мотя мне сообщила на ухо: