— А вы бы на его месте сумели сделать то же самое? Пришли бы на разговор к такому, как вы?
Отец Сьюзен очень тихо просит:
— Пожалуйста…
И я чувствую глубокую жалость к этому человеку. Как же он, наверное, страдал.
— Пожалуйста. Уходите.
Но я не ухожу.
Я стою перед ним еще несколько мгновений. И жестко говорю:
— Подумайте над этим, пожалуйста.
И только оказавшись в машине, понимаю, что Марва нет рядом.
Я сижу один, потому что молодой человек с разбитым ртом нашел в себе силы сделать несколько шагов вперед. Несколько шагов в сторону дома. На пороге замерла девушка, с которой он встречался на кукурузном поле перед рассветом.
Они стоят и смотрят друг на друга.
9
Качели
Неделя пролетает быстро.
В тот вечер, когда мы ехали с Кабраматта-роуд, Марв молчал. Заляпал, кстати, кровищей пассажирское сиденье. Он бесконечно трогал разбитую губу, и она снова закровила и все залила. За сиденье я Марва, конечно, отчитал.
— Эд, спасибо, — ответил он на это.
Мне кажется, ему понравилось — вроде как ничего не изменилось, мы по-прежнему ругаемся по пустякам. Вот как из-за сиденья, к примеру. Просто понятно: теперь мы уже не прежние друзья. Потому что будем помнить о прошлом.
Однажды утром я ставлю машину на стоянку, и ко мне выбегает Мардж. Выскакивает из офиса и машет рукой — притормози, мол. Ну, я останавливаюсь, опускаю окно, и Мардж выпаливает:
— Слушай, хорошо, что я тебя поймала! Тут работа наклевывается, вчера вечером позвонили. Похоже, что-то личное.
Сегодня я замечаю, что у Мардж прибавилось морщинок. Из-за этого она странным образом выглядит еще дружелюбней.
— Так что я не хотела этот заказ по радио из диспетчерской объявлять…
— А какой адрес?
— Звонила женщина, точнее, судя по голосу, девушка, и попросила, чтобы приехал именно ты. Завтра в двенадцать дня.
Похоже, я знаю, кто это звонил.
— Кабраматта-роуд? — спрашиваю. — Оберн?
Мардж кивает.
Я благодарю, а Мардж улыбается и отвечает, не за что. Меня так и разбирает позвонить Марву, немедленно позвонить и все рассказать. Но я не звоню. Сначала нужно посадить пассажира в кабину. Профессионал я или нет, в конце-то концов? Однако я проезжаю мимо места, где он в последнее время работает, — что-то они строят рядом с Глори-роуд. Машина его отца стоит там — отлично, значит, и Марв там. Это все, что мне нужно знать. И я еду дальше.
В полдень я останавливаюсь перед жилищем Сьюзен Бойд в Оберне. Она быстро выходит — с дочкой и детским автокреслом.
Некоторое время длится неловкое молчание.
У Сьюзен длинные, медового цвета волосы и карие глаза, как у меня, только темнее. Как кофе, только без молока. Она худенькая. У дочери тот же цвет волос, только они еще не отросли. Над ушами болтаются кудряшки. Девочка улыбается.
— Это Эд Кеннеди, — говорит ей мама. — Скажи: «Здравствуй, Эд».
— Привет, Эд Кеннеди, — говорит малышка.
— А как тебя зовут? — наклоняюсь я.
У нее глаза Марва.
— Мелинда Бойд…
Какая же у нее чудная улыбка…
— Красавица, — говорю я Сьюзен.
— Спасибо.
Она открывает заднюю дверь, пристегивает кресло и малышку. И тут я по-настоящему понимаю: Сьюзен — теперь мать! Ее руки привычно проверяют, натянуты ли ремни в кресле Мелинды. Но все равно она такая же красивая, как и раньше.
Сьюзен работает, правда, неполный рабочий день. Ненавидит отца. Ненавидит себя — за то, что молча все терпит. Ей очень жаль, что так получилось.
— Но я люблю Мелинду, — говорит она. — Она такая милая, такая красивая, хотя вокруг сплошные уроды. — Сьюзен сидит рядом с дочкой и встречается со мной взглядом в зеркале заднего вида. — Понимаешь, я, собственно, ради нее и живу.
Я завожу машину, и мы трогаемся с места.
В салоне слышен лишь шум мотора; Мелинда Бойд спит. Потом малышка просыпается и начинает играть, болтать, размахивать ручками — все сразу.
— Эд, ты меня, наверное, ненавидишь? — спрашивает Сьюзен уже на подъезде к городу.
Любопытно, Одри задала мне тот же вопрос.
Я смотрю в зеркало заднего вида и говорю:
— С чего бы это?
— Ну, за то, что я так поступила с Марвом.
На ум приходит ответ, краткий и быстрый. Наверное, потому что подсознательно я ждал этого вопроса. И я просто говорю:
— Вы были еще детьми. И ты, и Марв. А твой отец — ну, сама понимаешь. На самом деле, — добавляю я, — мне даже его где-то жаль. Ему ведь тоже нелегко.