Я киваю в ответ.
— А теперь мы должны тебе кое-что сказать. А потом исчезнуть из твоей жизни.
Я напрягаюсь:
— И что же это?
Они уже идут прочь.
— Просто подожди еще немного.
Я стою как дурак.
А что мне еще делать?!
Дэрил и Кейт шествуют по дорожке и растворяются в темноте. Все, они ушли. Я их больше никогда не увижу.
— Спасибо, — бормочу я.
Но они меня, конечно, не слышат. А жаль.
Через несколько дней я понимаю, что ожидание разрушает мне мозг. Я не могу больше ждать! Мне плохо! И тут ко мне в такси садится парень в джинсах, пиджаке и бейсболке. А я еду с работы — рано утром, почти на рассвете.
Он садится на заднее сиденье.
Все как обычно.
Я спрашиваю, куда едем.
Все как обычно.
И тут он говорит:
— Шиппинг-стрит, двадцать шесть.
А вот это совсем необычно.
От этих слов меня перекашивает, и я еле успеваю затормозить.
— Езжай, езжай, — говорит он, не поднимая глаз. — Я же тебе сказал, Эд: Шиппинг-стрит, двадцать шесть.
И я еду.
Мы не обмениваемся ни единым словом. Вот и наш пригород. Я еду очень осторожно, глаза нервно моргают. Сердце бьется как сумасшедшее.
Вот и поворот на мою улицу. Я останавливаю машину перед своим домом.
И тут парень на заднем сиденье снимает бейсболку и смотрит на меня. И я вижу его лицо в зеркале заднего вида.
— Так это ты! — ору я.
— Ага.
Это даже не шок. И не крайнее изумление. Это вообще черт-те что! Я даже двинуться не могу! Все мысли из головы повылетали! Потому что на заднем сиденье расположился неудачливый грабитель из самого начала моего рассказа — тот, что пытался взять банк. Те же рыжие усишки, та же страшная до невозможности рожа.
— Шесть месяцев-то уже прошло, — объясняет он.
Дружелюбно так объясняет.
— Но…
— Ты, главное, вопросов не задавай, — перебивает он. — Езжай дальше. На Эдгар-стрит, сорок пять.
Я делаю, как он говорит.
— Теперь на Харрисон-авеню, тринадцать.
И так, один за другим, мы с незадачливым грабителем объезжаем все адреса. Миллы, Софи, отца О’Райли, Энджи Каруссо, братцев Роуз.
— Ну что, припоминаешь? — всякий раз спрашивает он.
А я возвращаюсь мыслями к каждому адресу, к каждому посланию.
— Да, — отвечаю. — Как же не вспомнить.
— Отлично. Теперь на Глори-роуд. Клоун-стрит. А потом к дому твоей мамы. Ариэль-стрит. Последние три адреса ты и сам знаешь.
Мы катаемся по пригороду от улицы к улице, а солнце ползет вверх по небу. Подъезжаем к дому Ричи, потом к детской площадке с нестриженой травой, потом к дому Одри. И каждый раз меня захлестывают воспоминания. Временами мне даже хочется остановиться и погрузиться в них полностью.
Остаться там, вместе с ними, навеки.
Стоять с Ричи по колено в реке.
Смотреть, как Марв качает дочку.
Танцевать с Одри в разгорающемся пламени рассвета.
— А теперь куда? — спрашиваю я, когда мы возвращаемся к моему дому.
— Вылезай, — говорит он.
Ну что ж, делать нечего.
Я спрашиваю:
— Это ты все подстроил? Специально пытался ограбить банк, чтобы…
— Эд. Пожалуйста. Просто заткнись.
Мы стоим рядом с машиной в утреннем солнечном свете.
Он роется в кармане пиджака и что-то достает. Зеркальце.
— Помнишь, что я сказал на суде?
— Помню.
У меня даже слезы на глаза навернулись.
— Повтори, что ты помнишь.
— Каждый раз, поглядевшись в зеркало, вспоминай: ты — покойник.
— Вот именно.
Незадачливый грабитель отступает на шаг и оглядывает меня. Потом криво улыбается и отдает зеркальце. Я смотрю на свое отражение.
— Ну, что скажешь? Разве сейчас в зеркале отражается покойник?
Я барахтаюсь в потоке воспоминаний — столько лиц, столько мест. Я обнимаю девочку на крыльце. Захожу к чудесной пожилой леди, которая ждет своего Джимми. Смотрю, как бежит девушка, — ее ноги в крови, но она все равно стремится к победе…
Я смеюсь вместе со священником. Вижу перепачканные мороженым губы Энджи Каруссо. Ощущаю, как зарождается верность друг к другу в братьях Роуз. Смотрю на ночь, которая озаряется огнями силы и славы, и как мать выплевывает мне в лицо правду о своем разочаровании — и о своей любви. И мы сидим с одиноким стариком в кинозале.
Я смотрю в зеркало и вижу, как мы с другом стоим по колено в реке. А вот Марвин Харрис раскачивает свою дочку, и она подлетает все выше и выше. А вот мы с Одри кружимся в танце любви — всего три минуты, но все же…
— Ну? — спрашивает он снова. — Все еще покойника видишь?