И смотрит на меня.
А я на него.
– Ну? – спрашиваю. – Чего надо?
«Да ничего».
– Ну и все.
«Ну все так все».
На этом мы завершаем беседу.
А я так и стою с бубновым тузом в руке. И ничего, ничегошеньки не понимаю.
«Ты бы позвонил кому-нибудь, а вдруг?..» – говорю я себе.
Телефон опережает меня и звонит сам. Может, это ответ?
Если трубку прижать к уху сильно-сильно, становится больно. Но я терплю. Слушаю.
Это мамин голос.
– Эд?!
Его я узнаю из тысячи. К тому же она орет, всегда орет в трубку…
– Здравствуй, мамуля.
– Не мамулькай мне, говнюк!
Отличное начало разговора.
– Ты, случаем, ничего не забыл сегодня?
Я лихорадочно роюсь в памяти, но не обнаруживаю подходящих мыслей или воспоминаний. Только карта поворачивается в пальцах и так и эдак.
– Да вроде ничего, ма…
– Как это на тебя похоже! – Мама не просто в ярости, она в бешенстве. Выплевывает вопрос прямо мне в ухо, я почти глохну. – А кто должен был, мать твою, забрать сраный журнальный столик из мебельного магазина, а, засранец?
Очаровательно, правда?
Я уже предупреждал, что мама любит ввернуть крепкое словцо. Предупреждал?
Ну так вот, она их не просто вворачивает. Она ими сыплет. Мама сквернословит без остановки, без паузы, без продыху – в любом настроении. Естественно, во всем виноваты мы – братец Томми и я. Мол, в детстве мы играли в футбол и ругались так, что листва облетала и птицы глохли.
– И что мне было делать? – пожимает плечами мама. – Отучить вас от брани я не смогла и потому решила расслабиться и получать удовольствие. Как говорится, с кем поведешься…
В общем, если беседа обходится без «говнюков», «тупиц» и «засранцев» в мой адрес, это просто праздник какой-то. И дело даже не в словах, а в том, как она их произносит. Мама не выговаривает ругательства – она ими плюется и швыряет, точно гранаты.
Из трубки в меня до сих пор летит разнообразная лексика – правда, я не слушаю. А надо бы.
– …И что, черт побери, я буду делать завтра? Вот придет мисс Фолкнер на чай, – я чашку на пол поставлю, мать твою за ногу?
– Мам, просто скажи, это моя вина.
– Да! Я так и скажу! – рявкает она. – Признаюсь, что мой сын – придурок! Он забыл заехать за журнальным столиком! Эд, ты придурок! Простую вещь сделать не можешь!
Эд, ты придурок.
Ненавижу.
– Ма, я все сделаю.
Но ее уже не остановить – и я опять отключаюсь. Смотрю на бубновый туз в руке. Он блестит.
Я трогаю его пальцем.
Щупаю поверхность.
И улыбаюсь.
Ему.
Бубновому тузу.
Потому что он – мой. Его прислали – мне. Не Эду-придурку. А мне – настоящему Эду Кеннеди. Будущему Эду Кеннеди. Не таксисту-недотепе.
Что мне предстоит?
И кем я стану?
– Эд?
Я молчу – думаю.
– Эд?! – взрывается мама.
Я подпрыгиваю – и выпадаю из забытья.
– Ты меня слушаешь или нет?
– Д-да… Слушаю, конечно…
Эдгар-стрит, 45… Харрисон-авеню, 13… Македони-стрит, 6…
– Извини меня, пожалуйста, – возвращаюсь я к беседе. – Забыл. Замотался и забыл совсем. Работы много, закрутился – извини. Завтра столик привезу, хорошо?
– Точно?
– Абсолютно.
– И не забудешь?
– Не забуду.
– Смотри мне. Тогда пока.
– Ой, стой! – торопливо несется мой голос по телефонным проводам. – Не вешай трубку, ма!..
Она нехотя откликается:
– Чего?..
Слова не идут с языка, но я должен, должен узнать. Про карту. Раз уж решил, что надо опросить каждого подозреваемого. Почему бы не начать с мамы?
– Чего тебе? – переспрашивает она чуть громче.
Мне удается выдавить из себя вопрос, хотя слова упирались до последнего и вставали во рту чуть ли не на распор.
– Ма, а ты мне сегодня по почте ничего не посылала?
– В смысле?..
– Ну…
Действительно, в смысле…
– Ну, маленькое такое…
– Что маленькое, Эд? Я спешу вообще-то.
Ну ладно. Надо говорить как есть.
– Игральную карту, ма. Бубновый туз.
На том конце провода повисает тишина. Она думает.
– И? – спрашиваю я.
– Что – и?
– Это ты его послала?
И тут она взрывается. Рев еще не достиг моих ушей, но невидимая рука высовывается из трубки, хватает за горло и мерно, методично встряхивает.
– Нет! Нет! Не я! – звенит в ее голосе мстительная ярость. – На хрена мне посылать тебе по почте карту? Я должна была отправить напоминание… – Тут она срывается на крик. – Насчет чертова журнального столика!
– Ладно, ладно…
Странно, почему я так спокоен?