– Итак, братва, что мы здесь имеем? – спросил я.
Раздосадованные появлением еще одного конкурента, они хмуро оглядели меня с ног до головы, отметили мой коричневый твидовый костюм, мягкую фетровую шляпу с широкими полями и лакированные штиблеты – и мгновенно решили, что я им не нравлюсь.
– Ты не нашего поля ягода, господин хороший, – наконец сказал один из них. – У тебя такой навороченный вид, почему бы тебе не попробовать поговорить с инспектором?
Для этой своры встреча с инспектором являлась недостижимой мечтой, чем-то сродни папской аудиенции.
– Для его светлости это слишком низко, – ответил я. – К тому же простые полицейские видят больше и больше знают.
Вероятно, мой треп пришелся этим людям по душе. Я всегда был одарен остроумием, а в плохой обстановке хорошая голова, позволяющая быстро ответить метким словцом, бывает крайне полезна.
– Ты все узнаешь тогда, когда узнаем мы, лорд Ирландец из лучшего дублинского борделя.
– Больше всех мне в этом заведении нравится Салли О’Хара, – ответил я, вызвав всеобщий смех, хотя мне ни разу в жизни не доводилось ходить по борделям.
– Ладно, кореш, я продам тебе свои заметки, – наконец сказал один тип.
Он был из Центрального агентства новостей, службы, занимающейся поставкой информации во второ- и третьесортные издания, не имеющие достаточного штата собственных корреспондентов.
– Ишь чего вздумал, болван! Мне не нужны твои заметки, мне нужна только информация. Я сам прекрасно умею писать.
Поторговавшись немного, мы в конце концов сошлись на нескольких шиллингах, что, вероятно, было больше, чем он смог бы получить от «Лондонского сплетника».
– Лет сорок, проститутка, ни имени, ни документов; ее обнаружил рабочий по имени Чарли Кросс, К-Р-О-С-С, живущий чуть дальше по этому же переулку, в три сорок, лежащей там, где ты можешь ее видеть.
И я ее увидел. Она лежала на земле, крохотный мертвый комочек, накрытая каким-то покрывалом, а вокруг констебли и следователи в свете не слишком уж эффективных газовых фонарей искали «улики» – или воображали, что ищут их.
– Полиция разослала людей оповестить жителей здешнего прихода, чтобы те опознали несчастную, но пока что никаких результатов.
– Ее здорово порезали, да?
– Так говорит первый констебль.
– А почему крови так мало?
И это действительно было так. Я ожидал увидеть повсюду разлившиеся лужи, багрово-красные в свете фонарей. Мелодраматическое воображение!
– Мое предположение – все впиталось в ее одежду. Этот кринолин впитывает все жидкое – кровь, сперму, пиво, вино, блевотину…
– Достаточно, – остановил его я. – Что-нибудь еще?
– Теперь ты знаешь все, что известно нам.
– Замечательно. «Фараоны» пустят нас взглянуть на тело?
– Посмотрим.
Я постоял с собратьями по ремеслу еще несколько минут. Наконец подкатила двуколка из морга и двое полицейских склонились к женщине, чтобы ее поднять. Ее – теперь, строго говоря, это уже было не «она», а «оно» – отвезут в морг на Олд-Монтегю-стрит, совсем неподалеку.
– Послушайте, – обратился я к ближайшему полицейскому в форме, – я из «Стар». Я не имею отношения к этой своре шакалов, я настоящий журналист. Старина, мне бы очень хотелось взглянуть на нее.
Обернувшись, полицейский посмотрел на меня так, словно я был мальчишкой из романа Диккенса, у которого хватило наглости попросить добавку[5].
– «Стар», – повторил я, делая вид, будто не заметил его удивленной гримасы. – Быть может, я упомяну вас в своей заметке, и вы получите повышение.
Я по природе своей аморален. Без каких-либо наставлений я сразу же сообразил, что сияние славы пойдет на пользу карьере любого человека, и то, что у меня в отличие от дешевых писак имелся доступ к ней, было существенным преимуществом.
– Ну, тогда пошли, – пробормотал полицейский, и хотя это не было выражено словами, я почувствовал гнев и негодование оставшихся позади плебеев и немало тому порадовался.
Полицейский подвел меня к двуколке и остановил двоих своих товарищей, которые пытались уложить на нее бедную леди, так что та, можно сказать, зависла в равновесии между двумя мирами, что в общем-то соответствовало действительности.
Он отдернул покрывало.
От своего первого трупа я ожидал большего. И если ребята ожидали, что меня вывернет наизнанку, я их разочаровал. Выяснилось, что смерть, как и многое в этом мире, сильно переоценена.
Женщина лежала в полном спокойствии. Широкое лицо, отсутствующий взгляд, рыхлое телосложение; такая неподвижная, каких мне еще не приходилось видеть. Кажется, справа на строгом лице темнел багровый синяк, но кто-то уже успел привести в порядок лицо, поэтому я оказался избавлен от зрелища языка, зубов, слюны – всего того, говорящего о здоровье, что находится в нижней части лица. Нижняя челюсть не отвалилась вниз, рот был плотно закрыт, губы сжались в тонкую полоску. Мне хотелось бы сказать, что глаза вселили в меня ужас, однако в действительности они не несли миру злобы и не излучали страха. Мертвая женщина была уже там, где нет ни страха, ни злобы. Ее глаза были спокойными, не сосредоточенными и лишенными всякого человеческого чувства. Это были просто глаза мертвого человека.