Видным представителем западничества, по крайней мере в свои молодые годы, был А. И. Герцен. Герцен считал, что Россия должка обязательно дотянуться до западной культуры. Петр I очень много сделал для соединения нас с Западом. И в то же время он сделал очень мало, потому что взял из западных стран чисто внешнее, формальное устройство, но не перенял те формы жизни, которые сделали возможным все это: свободу личности, демократию — то, что составляет суть западной культурной истории.
В России личность всегда была подпилена, поглощена коллективом и не стремилась даже протестовать. Свободное слово считали за дерзость, самобытность — за крамолу. Человек пропадал в государстве. Переворот Петра заменил устаревшее управление европейским канцелярским порядком. Все, что можно было переписать из шведских и немецких законодательств, было перенесено.
Но неписаное, нравственно обуздывающее власть, инстинктивное признание прав личности, прав мысли, истины не могло перейти и не перешло к нам от Запада. Государство росло, улучшалось, но личность от этого ничего не выигрывала. Чем сильнее становилось государство, тем хуже ей приходилось.
Европейские формы администрации и суда, военного и гражданского устройства развились у нас в какой-то чудовищный безвыходный деспотизм. Если бы не беспорядочность власти, считал Герцен, то можно было бы сказать, что в России нельзя жить ни одному человеку, осознающему собственное достоинство.
Интересно, что, будучи правоверным западником, Герцен сильно разочаровался, приехав на Запад. Он увидел в Европе ослабление и даже исчезновение личности. Средневекового рыцаря заменил, по его мнению, лавочник. Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, гордая независимость англичан, строгая чинность протестантов, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов — все это переплавилось и переродилось в совокупность мещанских нравов.
И Герцен обращается к России, к русскому мужику, к сельской общине как здоровому началу общества; можно сказать, что он становится славянофилом, но лишь теоретическим, поскольку всю жизнь был сторонником западной демократии, западных свобод, которые, по его мнению, как воздух необходимы России.
В. РОЗАНОВ О РУССКОМ ПРИЗВАНИИ
Когда будущий объединитель Германии в XIX веке Бисмарк был отправлен послом в Россию, там с ним случилось неприятное происшествие — он заблудился на медвежьей охоте. Поднялась пурга, дорога была потеряна, и Бисмарк очутился в положении поляков с Сусаниным. Он считал себя погибшим. Но мужик с облучка все время поворачивался к нему и утешал: «Ничего! Ничего, выберемся!» И Бисмарк на всю жизнь запомнил эти слова, а когда стал германским канцлером, то в затруднительных случаях любил повторять на непонятном языке: «Ничего. Nitschevo».
И еще он, как передает слова Бисмарка Розанов, часто говорил: «Все русские женственны. И в сочетании с мужественной тевтонской расой они дали бы, или дадут со временем, чудесный человеческий материал для истории».
Розанов, продолжая идею Достоевского, сформулировал всемирную миссию России I истории: докончить строительство европейского дома, как женщина доканчивает холостую квартиру, когда входит в нее «невестою и женою домохозяина».
Мужчина берет женщину в жены, но как только берет, то сразу меняется. Отсюда древняя пословица: женишься — переменишься. Женщина, выходя замуж, только по документам теряет прежнюю фамилию. На самом деле свое имя и, главное, лицо и душу теряет мужчина. Муж добровольно и счастливо отдает господство жене.
Это же, по Розанову, происходит в истории. У «женственных» русских никакого «вяряжского», «норманнского периода» не было. Те, кого «женственная народность» призвала «володети и княжити над собой», — эти воинственные железные норманны, — придя, точно сами отдали кому-то власть. Они просто «сели» и начали «пировать и охотиться» да воевать с кочевниками. Переженились, народили детей и стали «Русью» — русскими, хлебосольными и православными, без памяти о своих прежних языке, родине, обычаях и законах. Так же и татарское иго в конце концов привело к тому, что татары, по существу, растворились в русском народе.
Русские, считает Ропаков, имеют свойство беззаветно отдаваться чужим влияниям. Россия — как женщина, вечно ищущая «жениха, главу и мужа. Отсюда, полагает он, начнется через век — полтора огромное «нашептывающее» влияние русских на европейскую культуру в делом. Под воздействием непрерывной, самозабвенной любви к себе скучающая мещанской скукой Европа не может не податься в сторону от своего эгоизма и сухости. А куда ей податься? Только к России. Когда русские принимают чужую веру или культуру, они, по Розанову, никогда не принимают ее до конца — это видно на примере русских католиков, русских протестантов (были и есть сейчас такие). В католичестве они не «поднимают меч»; олютеранившись, не добавляют еще сухости и суровости протестантизму.