— Да, сынок, это правда. И адрес я такой знаю. Только приходи, скажи, кто прислал — и считай, что ты уже сыт, пьян и нос в табаке. Вот только не уверен, что такие адреса дают каждому. Думаю, только тем, в ком тамошние «авториеты» уверены.
— И в тебе они были уверены? — поймал меня на слове Ярослав.
Что тут скажешь? Не врать же…
— Да, были уверены, — ответил я, стараясь не смотреть в сторону сына, который, напротив, старался заглянуть в глаза. — Но уверены не в том, что я их человек, а в том, что я этот адресок не сообщу кому не надо.
— А зачем же тогда дали? — опять подловил он меня на оговорке.
И вновь вспыхнуло в памяти, как поначалу, когда по приказу Домового, тамошнего «авторитета», враждовавшего с Корифеем, пытались меня сломать, я сумел «отмахаться» от четверых его головорезов, раздробив одному из них челюсть; как той же ночью сам подошел к Корифею; как мы тогда говорили полночи; как потом… Впрочем, это лучше держать в себе, да еще так глубоко, чтобы и вспоминать пореже.
— Да потому что хотят, чтобы я пошел к ним.
— Зачем?
— Это все слишком непросто, сынок, долго рассказывать, — уклонился я от ответа. — Если коротко: меня хотят пристегнуть к себе. А я этого не хочу.
Мы дошли до круглой площади с блюдечком зеленого газона посередине. Здесь когда-то разбился на машине прапорщик Павленков, которого я немного знал. Повернули направо, в город, в сторону автостанции. Впереди показались пятиэтажки — панельные и кирпичные. Почти все их выстроили военные строители, не стояли бы в городе на протяжении двух десятков лет эти государственные каторжане — Руза, наверное, до сих пор оставалась очень большой деревней.
— Ты к нам зайдешь?
«К нам»… Ярослав, наверное, почувствовал, что меня кольнули его слова. Хотя не уверен, что он понял причину.
— Да, зайду, — коротко обронил я.
Еще раз повернули, теперь налево. Прошли мимо магазина. Начались «федеративные грязи» — тут, на улице Федеративная, всегда было грязно.
— Слышь, батя, пока мы домой не пришли… — вдруг заговорил Ярослав. Наверное, он давно уже хотел мне что-то сказать, но не решался. — Только ты, пожалуйста, пойми меня правильно, батя…
— Да уж постараюсь, сынок.
Скорее всего, думал я, знаю, о чем ты хочешь заговорить. И это твое право. Хотя и обидно мне будет тебя выслушивать, сынок.
— Я понимаю, батя, что тебе все это нелегко, — зачастил он торопливо, сбивчиво, словно боясь, что я его перебью, не дослушаю. — Но только ты, когда будешь у нас, не сорвись, не сделай что-нибудь… Тебе ведь нельзя ничего сделать, тебя тогда опять сразу посадят…
Вон ты о чем! А я-то думал…
— Не переживай, — ускренне усмехнулся я. — Ни маме, ни ЕМУ я ничего не сделаю.
— Правда? — обрадовался, что самая трудная часть разговора уже позади, Ярослав. — Ну и хорошо. Батя, а ты еще приедешь?
— Посмотрим. Будет день — будет и пища, — опять уклонился от ответа.
— Ты приезжай, батя. Только домой не ходи, сразу в школу, хорошо? И когда устроишься, остановишься где-нибудь, сразу мне сообщи. Только не домой, я тебе адрес дам, по которому писать… Хорошо?..
— Ладно, обязательно.
От сына слышать такое… Надо же, совсем еще мальчишка, а мудрый какой он у меня. Молодец парень. Ну а домой… Если бы не необходимость, я бы и сейчас заходить не стал. В конце концов, я ведь не мазохист, чтобы самому себе в душу раскаленные иголки совать!
Мы остановились перед подъездом.
— Слышь, бать… — он снова замялся, не зная, как мне еще что-то сказать.
— Ну-ну, смелее, что еще?
Ярослав опустил голову, переминался с ноги на ногу. Сумку свою по-прежнему держал, переброшенной через плечо за спину.
— Бать, я пойду лучше немного погуляю, ладно?.. Не обидишься?
Не хочет присутствовать при нашем разговоре, — понял я. Что ж, может, он и прав. Даже, наверное, прав.
— Конечно, иди, погуляй, — хлопнул я сына по плечу. — Не обижусь.
Я вздохнул и вошел в подъезд. На душе было тяжело. Ярослав остался на улице. И не считал нужным скрывать, что остался с облегчением.
Знаете, бывает у людей на лице такое выражение… Как бы его получше описать… В общем, человек знает, что должно произойти что-то крайне для него неприятное или нежелательное, однако изо всех сил надеется, что это не произойдет или, в крайнем случае, если это неизбежно, пусть произойдет не сегодня, не сейчас — а оно, долгожданно-нежелательное, берет и случается. И человек смотрит на неприятность со смешанным чувством: покорностью, досадой и нетерпением — коль уж случилось, пусть побыстрее закончится.