– А давай песню запишем! – предложил он как-то в июне и посветил фонариком на покоцанную электрогитару.
Так у нас появилась своя песня. Эдакий гимн. Передавая микрофон, мы по очереди изображали Лагутенко, стонали между куплетами, а потом хохотали, слушая получившуюся несуразную пародию. Так проходили летние месяцы, и мы разъезжались, довольные, в свои съемные городские миры, в полной уверенности, что такого лета больше не повторится. И каждый раз ошибались. Год за годом наша история обрастала кострами, поздними ужинами, кофейными утрами, речными традициями, смешными ритуалами и еще чем-то светлым до прищура и пахнущим чабрецом, мятой и сливами. Так мы писали общую историю о нашей дружбе.
…
Когда я приехала в "Полевой" одним летом безнадежно пузатая, Рому было уже не узнать (да, он умел поражать!) – он напоминал скомканный лист бумаги, путался в словах и каламбурил невпопад. Он был пострижен ''под ноль'' и с девушкой "за пазухой", которую называл не иначе как ''моя невеста''. Увидев меня в дверях, он переменился в лице: оно сползло вниз, точно земное притяжение стало сильнее, и крепче прижал к себе кудрявое создание, о котором я не знала ничего, кроме имени. Мое "та-даамм" пришлось не к месту, а его сухое "привет" напомнило мне хруст кукурузных палочек. Очевидное кольнуло в грудь. Между нами выросла кудрявая Берлинская стена. Или мой живот.
Кудряшка упорно теснила здравомыслие в Роминой голове, меня – в Роминой жизни. Рома все реже смотрел в мою сторону… Иногда мы сталкивались с ним в яблоневом саду за домом, который посадил еще Ромин дед. Тогда Рома складывал руки на груди и желал мне чего-то на хинди, а потом удалялся в дальний конец сада и подолгу читал, а иногда и пел мантры (и как хорошо это у него получалось!). Мои попытки познакомиться с новоиспеченной "невестой" поближе Ромой резко пресекались – на мои вопросы он отвечал коротко "потом" и "мы заняты". Дверь в их комнату была все время закрыта – оттуда тянуло опиумной благовонией и хозяйственным мылом. И я перестала настаивать.
"Нового" Рому хватило на неделю. Повода не нужно было давать. "Повод" сам нашел Рому полгода назад через социальные сети и теперь носил его одежду и кормил вегетарианскими обедами прямо под яблонями. Тот день обещал быть погожим и никак не последним. Но гелий в Роминой голове вскипел и он просто выставил меня за дверь.
– Ты отвратительная, лживая и бессовестная! – орал он мне, точно солнечная вспышка вышибла из него все святое и выжгла память. – Если бы не твое положение, врезал бы тебе. У тебя два часа на сборы, и… вали отсюда.
Кудряшка не спеша помешивала овощи в сковородке.
Тетя Лайма прибежала на крик и стала возле меня, не смея парировать слова сына. Вещи, распакованные наполовину, вихрем летели в сумку.
– Останься, – просила тетя Лайма, – он перебесится. Прости его.
Я сорвала машину с места – дружбе пришел каюк. Рома был моим единственным другом. Моим вернисажем. Провальным и поучительным. И выбрал, увы или все же ах, не меня.
– Предатель! – сказала я зеркалу заднего вида.
…
Через год поворот все же соблазнил меня, и я свернула на проселочную дорогу, ведущую к знакомому яблоневому саду. Встреча с прошлым была случайной. И неизбежной. Я остановилась у речки, и знакомый запах скошенной травы врезался в нос. Толкая перед собой коляску, я шла вдоль берега – уж больно хотелось показать сыну места – декорации моего детства. Луг упивался своим одиночеством, и только две фигуры вдали выдавали близкое присутствие человека. Я сразу узнала их: высокий лысый парень, голый до пояса, с полотняной сумкой через плечо, и девушка в (его, несомненно) растянутой кофте с копной кудрей на голове. Я помахала первой, он ответил. Малыш заерзал в коляске, мое сердце сделало то же самое. В груди ему резко стало тесно. Был такой же солнцепек, как год назад. Словно и не было этих четырех сезонов, словно еще вчера я слышала Ромин голос в дальнем углу сада и, не поздоровавшись, ушла загорать. Время-соратник сделало меня моложе и сузилось до царапины на душе.
– Привет! – обняла я Рому и мысленно досчитала до десяти, чтобы не заплакать. Не помогло.
– Прости, – ответил он тут же. – Ты же знаешь, каким скверным я могу быть.
Но я не знала.
Кудряшка, молчаливая и ручная, присела рядом с коляской и стала показывать сыну свежесобранный чабрец.
– Ты не можешь быть скверным, – ответила я его плечу и не смогла разжать руки.
Ромка гладил меня по спине и, по-видимому, считал до ста.
Так мы вписали последнее предложение в историю, которой суждено будет сгореть на костре вместе с выцветшими женскими журналами. Сына я Ромой назвала. Потому что простила.