- Этого следовало ожидать, - слышится мне твой голос, когда я одиноко бреду по Крещатику. - Кто она, чем занимается? Ты совсем не знаешь ее, а лезешь с поцелуем.
Постой, отец. А если узнаю, разве мне не захочется ее поцеловать?
- Лезешь с поцелуем, едва узнав ее имя.
Нет, не о том мы говорим... Все это в конечном счете мелочи...
- Для них это не мелочи! - уже негодуешь ты. - А вот твоя мама обращалась ко мне на "вы" до тех пор, пока ты не появился на свет.
Ну что ж, ты этого заслуживал, не спорю. Мама рассказывала, ты часто брал ее с собой на вызовы, хотел обучить профессии хирургической медсестры. Однажды вы оказались в доме главного инженера шахты. Мама делала перевязку, ты приговаривал "поплотнее", "вот так", "осторожнее"... Когда все было закончено, ты сказал больному привычное "мое почтение", и вы направились к выходу. И вдруг ты увидел пианино, заставленное елопиками и матрешками, все в кружевных дорожках и выстивках. Оно стояло как диковина тех довоенных времен. "Пианино!" - ликовал ты. "Сыграйте, доктор, сыграйте", - попросила догадливо хозяйка. Ты мигом сгреб с инструмента безделушки, открыл крышку, ласково провел ладонью по клавишам. И начал играть. В дом залетел шквальный ветер, ворвалась гроза. И вот уже ливмя лил дождь. Оп метался по земле, стучал в окна.
звуки неслись в воздухе. Все чаще капли, все гуще струи. Он веселился, колесил по свету, созданный тобой сеселяший дождь. Он торжествовал, он был предтечей солнчa и жизни. Это был Моцарт, твой любимый Моцарт. Ты широко раскинул пружинистые руки в стороны, обернулся к хозяевам: "Ну, вот мы и сделали два дела, обслужили больного и сотворили камерный концерт". В тот вечер мама увидела в тебе человека, чьих способностен хватило бы на две судьбы. Ты стал господином ее сердца, ты был для нее "вы". А что я, современный человек с транзистором?
- Не прибедняйся. Если ты культурный человек, ты можешь не играть па скрипке, но обязан знать, как тянуть но струнам смычок. Но не об этом речь. Речь о твоих отношениях с Анной. Уж очень вы стали взаимодостуипы.
Что ж, отец, мы с Анной сегодня смотрим на вещи иначе. А вообще, как она тебе?
- Мое почтение! Ты, по-моему, хотел рассказать что-- то поважнее? Тебе жи-л,. Ты и решай, туда ли упал твой первый взгляд.
Туда, отец, туда!.. Да, а между прочим, звонки были.
Через два дня прихожу домой, мама говорит:
- Тебе звонили из Хабаровска.
Сперва я подумал: наконец Ломешко объявился, мы с ним еще студентами третьего курса подрабатывали на "скорой помощи" при Октябрьской больнице. Через день мама вдруг говорит:
- Звонили из Свердловска.
Я подумал: нашелся наконец доктор Черников. Служили мы с ним иод Харьковом. Недавно защитился и женился. Так рассыпалось наше холостяцкое общество имени Красного Креста.
- Приятный, приятный голосок, - сказала мама.
Я захохотал:
- У Черникова, как он сам выражался, голос коваля кузнеца-великана, и получилось что-то похожее на гром.
- Господь с тобой, - говорит мама, - это был женский голос.
- Женский?
А мама с затаенной иронией начинает перечислять города Советского Союза, начиная с Владивостока и кончая Львовом. Достает из-под хлебницы какой-то листок.
- Наконец, - говорит, - тебе телефонограмма очень любопытного содержания.
Я читаю: "Товарищ майор, одна престарелая женщина нынче, в пятницу, пышно празднует свой юбилей.
Появитесь в восемь часов вечера у знакомого вам подъезда с цветами и массой наилучших пожеланий".
- Ну-ка, ну-ка!
- И подпись "Три "н", - говорит мама. - Это что же, фамилия или ученая степень какая?
- Красивая, - говорю невпопад.
- Опять красивая. - Мама уже не улыбается, она бросает на стол телеграмму и ворчит: - Надежда Васильевна тоже видная, по скромная.
- Она уехала, - зачем-то сообщаю давно известное.
- А кто виноват? - ревниво говорит мать и удрученно смотрит на телеграмму, как на мою похоронку.
Навязчивость какая-то в этих словах.
А я ужо в шинели. Я ужо ничего не хочу слышать, багу, бегу. Дождь со снегом остужает моп щекн.
Итак, я появился у знакомого подъезда.
- Зимы пошли такие слякотные, - говорила Анна, опоздав на целый час. Три круга сделали над Киевом, пока разрешили посадку.
Сегодня она была в темно-синем пальто с латунными пуговицами, на которых крест-накрест выбиты пропеллер и крылья птицы. На рукаве искрилась вышитая парчой чайка.
- А еще задержалась на борту самолета, долго не приходила машина за бельем и посудой. Такова участь всех стюардесс. Привыкайте к этому, товарищ майор.
- Постараюсь привыкнуть.
- А вообще ни к чему привыкать нельзя, иначе пропадет удивление, и все исчезнет, - сказала Анна, не передыхая. - А теперь, - указала она на подъезд, - наш рейс пройдет на высоте четвертого этажа.
Пока мы поднимались по лестпице, я подумал: была всего одна встреча, а не забылась, о чем-то говорят we ее зтзонки. А может, человек сам себе придумывает привязанности? И придумывает не сразу, не мгновенно. Может, просто мое подобие давно возникло в воображении Анны? И вот, простите, явилось. Или в моем возрасте ей увиделась какая-то тайна, а тайна увлекает. Но мы-то, врачи, знаем, что мой возраст - это иногда крутой взлет перед падением.
Я поднимался вслед за Анной. У псе действительно красивые ноги. Катастрофично красивые... Она остановилась перед дверью, обитой черным дерматином, открыла сумочку, достала ключи, долго не могла попасть в замочную скважину.
"Чья это квартира? Куда меня ведут?"
Наконец Анна перешагнула порог.
- Впрыгивайте, - сказала, потянула мепя за рукав и шепотом добавила: Секунду. Постойте здесь, - а сама юркнула в комнату, где горел свет. Я слышал ее голос: - Что же ты, мой родненький? И суп стоит песъеденный, и шпроты не тронуты. Разве соседка не приходила тебя кормить?
- Соседка была, - отвечал дрожащий голос. - Чтото сердце ныло весь день. В Иркутске, передавали, бури.
- Ну и что же? Мы и в бурю летаем. Ты же знаешь, я теперь на "тушке", а это машина! Господи, и подушка сползла.
Анна выглянула из комнаты и поманила меня к себе:
- Это мой папа.
В кровати лежал человек лет пятидесяти. Высокий лоб, лимонной бледности лицо, голову мягко усыпал нетающий иней.
- Иван Васильевич Пронников, - сказали его сухие губы, и глаза, посаженные так же глубоко, как у Анны, вопросительно остановились на моих погонах с эмблемой медика. Он недовольно сморщился: - Хотя бы в день рождения дочери не приходили вы, благодетели.
Ведь не можете, ничего не можете. - Он замолчал так же внезапно, как начал говорить. Тут же подавленность настроения его сменилась гневом, и он выкрикнул: - А подопытным кроликом быть не желаю. И вообще, оставьте меня.
Его лицо сделалось багровым, голова заметалась на подушке. Лишь так мог он подчеркнуть то, о чем говорил, а его руки, ноги, все большое тело были неподвижны: пх сковал паралич. Конечно, нашего брата он виделперевидел, успел разувериться в искусстве эскулапов, и потому мой приход его раздражал, если не сказать больше.
- Я пришел только поздравить Анну, - защищался я.
Иван Васильевич стрельнул в меня злым взглядом и, медленно поворачивая голову к стене, пробормотал:
- Тогда вы и вовсе никакой не врач.
Анна наклонилась к отцу.
- Папочка, папочка, - защебетала она, - наш гость - нейрохирург, а отец нашего гостя был начальником фронтового госпиталя, погиб, - замялась было, но тут же, повернувшись ко мне, добавила: - Сын, так сказать, продолжает дело отца, правда?
- Но я всего этого вам не рассказывал, - говорю с недоумением.
- "Мне сверху видно все", - шутливо пропела девушка и выбежала нз комнаты. - Я сейчас...