- Шефа нет, - отвечают оба, как сговорившись, а сами не могут оторваться от листа бумаги.
Подошел к своему столу. В пепельнице опять гвоздики. Это работа Ниночки, она кладет их сюда, чтобы я меньше курил. Кто ей все время дарит эти роскошные гвоздики?!
- Над чем колдуете, ученые люди?
Длинным пальцем Ниночка сорвала с полированной поверхности лист бумаги и, как рентгепоснимком, пошелестела им перед моими глазами:
- Видите, обыкновенный листок бумаги. На нем нарисован круг. Видите? Нужно в любом направлении, в любом месте провести прямую.
- Где? - недоумеваю я.
- Где хотите, - пищит Ниночка.
- Тут можно?
- Ты не спрашивай, проводи, - хитро улыбается Ангел, отойдя от стола и меряя туда-сюда ординаторскую заметно кривыми ногами.
- И что будет? - спрашиваю.
- Будет установлена стопень оригинальности вашего мышления. Это научный тест, - объясняет с ноткой таинственности Ниночка.
- Коварная задача, - говорю я и провожу линию, как взбрело в голову.
Затем это же самое сделала Ниночка. Ангел взял лист, изучающе повертел его и объявил приговор; я, оказывается, обладаю умом, стремящимся выйти за рамки стандартного мышления, так как провел линию вблизи круга.
Ниночка же провела линию глядите где! На обратной стороне листа. И значит, согласно задуманному условию, ее ум самый оригинальный...
Ниночка звонко хохочет, Ангел азартно рукоплещет.
И в этот момент в кабинет входит полковник Якубчик.
Он, конечно, но понимает причины веселья, неловко осматривает себя и, убедившись в непогрешимости своего внешнего вида, усталым шагом направляется к умывальнику.
- Что скажете, Ниночка? - Под плеск воды голос шефа кажется раздраженным.
- Павел Федотович, - девушка, робея, прижала указательный палец к верхней губе, - там жена отставного генерала...
- Генерала Иванова. Знаю, - сбрызгивая воду с ладоней, обрывает Ниночку начальник отделения. - Так что?
- Ему была сделана трепанация, - объясняет Ниночка, - естественно, он не обедал...
- Когда проснется, покормите. Неужели даже этому нужно учить?
- Павел Федотович, но жена требует выдать ей обед мужа.
- Ну, знаете, - Якубчик стегнул полотенцем воздух, с удивлением и даже, как мне показалось, со страхом оглядел всех нас: - Сколько работаю, но такого... - Павел Федотович брезгливо сморщился, полез в карман и, подавая медсестре рубль, властно крикнул: - Таким женам выдаем сухим пайком. Так и передайте. Честь имею.
Ниночка выпорхнула за дверь. Шеф был на взводе.
Но все мы знаем, он отходчивый, податливый. И потому я решаюсь задержать его:
- Поговорить надо, Павел Федотович.
Якубчик не спеша тянется в нижний ящик стола, достает термос, стакан, ложечку с заваркой.
- Жениться, слышал, задумал? Где-то ты прав, что только теперь... А что хорошего в моей ранней женитьбе?
Вот я. Ранний дедушка, ранние внуки. Покоя хочется.
А с этими воробьями-мальцами газету не почитаешь, не вздремнешь, когда хочется, хотя я их, конечно, люблю.
Они ведь мне молодость возвращают.
Павел Федотовпч громко, со смаком отхлебывает чай.
Этой процедуры обычно почему-то не выносит Ангел.
Вот он и сейчас поковылял из кабинета.
Он отличный хирург, Павел Федотович. Острый взгляд, чутье. На это я и рассчитывал, когда шел к нему за разрешением взять Пронникова в отделение.
- Пронников... Пронников... Вспомнил. Я знаю эту историю, - постукивая пальцем по столу, устало говорит Павел Федотович. - Так ты о чем хотел поговорить?
- Об этом.
- Ну, мил человек, тут все ясно: дело бесперспективное, скажу тебе. Была тут у меня дочка Проппикова, кокетка такая, юмористка.
Я подумал: а если ее юмор указывает на несгибаемость характера: не ждал человек беды, а пришла она - остался самим собой? Но вслух говорю:
- Это вы, Павел Федотович, по внешнему облику дочери поставили диагноз ее отцу?
Павел Федотович снял и положил перед собой белый чепец:
- Я просто хотел сказать, что знаю об этом случае.
Как же... слетел с обрыва вниз головой... Из такого состояния не выскакивают. И все-таки с этим скоропостижно не умирают.
- Но с этим и не живут, - перебил я полковника, - а человек, по норме, должен жить двести лет.
У Якубчика дернулась щека:
- Вот я весной уволюсь, и ты будешь здесь в отделении устанавливать свои нормы. Понял? - Он спрятал термос в стол, отошел к умывальнику, ополоснул стакан. - Почему от Пронникова отказалась профессура?
Я отвечаю, стараясь быть убедительным:
- В каждом конкретном случае свои особенности, их могли не увидеть.
- Что, что ты имеешь в виду? Анализы, пункция, рентген? Аппаратура скажет и в рот положит? Так?
- А еще, Павел Федотович, личный контакт врача с больным, его внимание, чуткость, даже обаяние. Не лететь же в тартарары всему тому, что было достигнуто веками?
Якубчик вскакивает со стула, словно катапультированный:
- За вечность ответственности не несу. Я привык браться за дело, которое умещается у меня на ладонях, чтобы и взвесить можно, и пощупать.
Павел Федотович кипит, размахивает руками. Сказать ему об Анне? О Пронникове-педагоге, лекциями которого интересуются даже в Генеральном штабе? Впрочем, мою личную участливость к судьбе этой семьи лучше всего подтверждает снимок, правда, трехмесячной давности, сделанный в районной больнице, куда сразу попал Иван Васильевич.
- Вот, - говорю я, - на рентгенограмме отчетливо виден переломо-вывих пятого шейного позвонка.
Этого как будто и ждал полковник Якубчик:
- А что, что это значит? Что это значит, я тебя спрашиваю? - И его лысина краснеет от напряжений и покрывается испариной. - Это значит, милый мой, к позвоночнику необходим двойной доступ, передний и задний. - При этом Якубчик провел ребром ладони по грудине, потом по спине, вышло неуклюже, по стало понятно, что человек должен быть рассечен как бы насквозь. - Да это же две операции одновременно, понимаешь?
- Понимаю, две операции одновременно, - повторяю псе таким же обычным тоном. - Одпа за счет мастерства хирурга, другая - за счет его личного обаяния.
- Что?
Давно не оперировал Павел Федотович. Давно. С той поры, как подстерегла его неудача. Она осталась в тиши его кабинета, но его опыт, умение, острый взгляд теперь спотыкались на чувстве страха, который он прятал за административной суетой.
О, как ты мне помог, отец, в эту минуту! В минуту отчаяния, которую я скрывал даже от самого себя, ты незримо встал рядом с мной, как в бою, где близкая победа могла обернуться поражением. Я положил на стол твой "Бортовой журнал фронтовой академии". Ты рассказывал в нем о Ване Федорове.
- Тридцать лет хранишь! Ничего себе, - восторгается Павел Федотович, вглядываясь в строчки, поблекшие от времени. Лицо его на мгновение озарилось, но тут же потухло, он неловко зашептал: - Понимаешь, как бы тебе объяснить... Конечно, отец для тебя самый авторитетный человек... Но все-таки я еще не списан, я пока решаю. Брать в отделение Пронникова? Я не вижу смысла в этом.
- Но вы все-таки почитайте дневник!
- Прочту еще, - уклончиво выдыхает Павел Федотович. - Но видишь, то одно, то другое валится на голову. Звонил, кстати, начальник госпиталя, напоминал об уборке территории. Твоя забота, проследи лично.
- Слушаюсь, - говорю покорно.
- И вообще у меня трехдневные сборы, - жалуясь, ворчит Якубчик; одеваясь, оп долго не может попасть в рукав шинели, а когда облачился с моей помощью, многозначительно, тоном приказа подытожил наш разговор: Ну, мы, кажется, все решили. Честь имею.
Тихо в ординаторской.
- Ах, так! - снова врывается твой возмущенный голос, отец, твоя необузданная неуспокоенность. - Значит, против?