Минут пять я походил, не останавливаясь, пытаясь отдышаться — сразу же после бега садиться нельзя!
Я погулял еще некоторое время, постоял, а потом сделал серию несложных упражнений.
Хотелось пить — перед глазами стояла кружка, а в ней плескалась вода, такая прохладная и желанная, но я не спешил пить — мне нравилось хотеть пить! Мне нравилось оттягивать долгожданный момент наслаждения водой, и от этого ощущения, и от этого ожидания, я становился сильнее духом, приобретая дополнительные силы… — и я не спешил завершать это удовольствие!
Я еще подождал немного, а потом пошел в раздевалку — там я пил воду, и мне казалось, что вкуснее ее нет ничего на земле, ибо вода есть сама жизнь. Тело аж затрепетало, когда я влил в него первую кружку воды! А потом я пил еще и еще, уже не так жадно, а глоток за глотком, и я чувствовал, что постепенно оживаю. Затем я пошел в душ: я был весь мокрый от пота, вся моя одежда была мокрая, вся, включая трусы; а потом теплая вода смыла с меня грязь и усталость, и я обновленный вышел в мир.
На следующий день после бега у меня болело все тело, кроме головы — даже шея, и та болела! Я знал, что когда болят мышцы, это означает, что они растут. Весь день я шевелился с трудом, но несмотря на это, чувствовал себя превосходно, и настроение у меня было отличное! Удивительно, но после бега у меня также болели и легкие — я думаю, что они тоже подросли и увеличились в объеме. Боль в легких утихла к вечеру, боль в мышцах утихла через день. Наконец-таки, после клетки корабля и заключения в больнице, я почувствовал себя настоящим живым человеком, живущим в полную силу — ради этого ощущения стоит так тяжело бежать, и ради этого ощущения стоит жить!
Я чувствовал себя великолепно! На послезавтра был назначен отлет, поэтому напоследок я решил прогуляться. К утру мне нужно было возвращаться — что ж, пора на войну: я передохнул и посмотрел на людей в мирное время — зрелище, которого я еще долго не увижу на корабле.
Настали сумерки. На улице ко мне подошли три подростка и попросили закурить. Я ответил им, что не курю (а я действительно не курил, потому что куренье вредно для здоровья). Сигареты их не интересовали в принципе — я понял это из их последующих действий, когда один из них внезапно ударил меня ножом в живот. Было больно, страшно и непонятно. Я упал на колени, закрывая руками рану; я не сопротивлялся, хотя мог бы — я опасался того, что в таком случае они нанесут мне еще несколько ран. Грабители обыскали меня, забрав часы и деньги. Кровь текла у меня между пальцев. Я чувствовал сильное разочарование: я, национальный герой, отмеченный орденами и медалями, иду в бой, чтобы рисковать жизнью ради таких вот людей… Нападавшие убежали, на прощание ударив меня ногой по спине.
Я обернулся вокруг — улица была пуста. Я застонал, жалобно и мучительно. Нужно самому заботиться о себе — я встал и побрел к ближайшему видеофону. Мне казалось, что я потерял крови не так уж и много. Я позвонил в скорую помощь и сказал им, что меня ранили в живот. Я не знал, на какой улице это произошло, поэтому просто не повесил трубку — так они сами определят местоположение видеофона. Я сел внизу, под аппаратом, согнувшись, как младенец в чреве матери, и стал ждать. Невдалеке прошли люди, они посмотрели на меня и пошли дальше.
Мир не добр и не зол — он безразличен.
Ты не нужен никому, кроме себя самого, некоторых из своих родных и самых близких из друзей — остальным ты безразличен, и если кого-нибудь из этих остальных обуревают какие-либо чувства к тебе, то, скорее всего, это «черные» чувства. Достойных людей ценят после их смерти — лишь после их ухода из жизни начинают понимать величие того, кого они лишились, и тогда они ставят памятники тем, кого сами же травили, а потом казнили. Таковы правила жизни в мире людей — так было раньше, и так будет всегда…
Я понял это, умирая под видеофоном. Печаль и отчаяние охватили меня — так удачно сражаться в космосе — и вдруг такая нелепая смерть!
Резкая боль пульсировала, не давая ни на мгновение забыть о себе. Я почувствовал, что начинаю задыхаться. Душе моей было очень плохо, гораздо хуже, чем телу, потому что я чувствовал, что будущее готовит мне новые испытания.
Я ведь однажды уже умер, так что же я так переживаю? Но я не хочу умирать!
Так я сидел и ждал; и вот, наконец, появилась машина с красным крестом, она опустилась на газон, и из нее выскочили врачи.
Меня внесли внутрь машины. Доктор обнажил рану, а затем положил на нее жменю заживляющей пены. Пена была бело-желтого цвета, и по мере того, как она пропитывалась кровью, она темнела. Мы мчались в больницу. Из их разговоров я понял, что врачи узнали меня, — они видели меня по телевизору, когда нас награждали. Было тоскливо, но боль уже явно пошла на убыль — сказались обезболивающие свойства этого вида пены.
Я знал, что не умру, но все же спросил об этом у доктора. «Все нормально, — сказал он, — кровь уже не идет: видишь, пена стала бледно-коричневой, а это значит, что кровь засохла внутри нее».
Все было так прекрасно, и вдруг мир рассыпался, как карточный домик. Тогда, в машине, я хотел только одного — чтобы мои страдания закончились, и чтобы я побыстрее выздоровел.
Мы подъехали к больнице. Меня положили на антигравитационные носилки, и я по воздуху поплыл в операционную. Там меня уже ждали два врача. Справа от меня стоял преобразователь пространства — он был похож на шкаф с множеством рукояток и кнопок, а к нему из потолка подсоединялись толстые кабели.
— Ты можешь не шевелиться? — спросил меня один из врачей.
— Могу, — ответил я.
— Это не долго и больно. Просто лежи — и все.
Врачи вышли за стену. Преобразователь пространства загудел. Я знал, что они там делают: я лежал здесь, на носилках, возле какой-то квадратной стойки, а в соседней комнате врачи лечили мою рану.
Преобразователь пространства делал три дополнительных измерения плюс еще одно — четвертое — время. Искривляя эти дополнительные измерения, врачи «подтягивали» область моей раны в соседнюю комнату и через них смотрели прямо внутрь меня. Дополнительное время текло медленнее, чем обычное для того, чтобы мои случайные движения не мешали лечению.
Врачи могли лечить мою рану и, соответственно, смотреть мне в живот под любыми углами и на любую глубину — если на то была бы надобность, то они смогли бы сделать операцию внутри головы, совершенно не затрагивая кости черепа. Я знал, как делается подобная операция из фильмов и книг — хирург доберется до повреждений, не трогая остальных тканей, поэтому я не беспокоился слишком уж сильно.