Наконец, я принял решение, и мы полезли вниз, все трое, а наши кони остались наверху. Я цеплялся за выступы камней своими ладонями, находя выемки когтями ног, царапал ими камень, нащупывая надежное место для ног и понимал, что без когтей мне было бы гораздо труднее обойтись. Я радовался своей предусмотрительности, ведь я не взял сам и не дал свои спутницам никакой обуви, — и сейчас нам это пригодилось. Мы спускались вниз, склон постепенно становился все более отвесным, но трещин в камнях было много, поэтому он был пока еще проходимым. Остается надеяться, что склон останется таким же и до самого низа пропасти.
Тот склон, на котором мы все находились, был гораздо выше противоположного, и я учитывал этот факт в своих расчетах. По-моему мнению, кони могут перепрыгнуть пропасть, поэтому, когда они отдохнули, я приказал им сделать это. А потом мы увидели чудо, как на почти четырехкилометровой высоте бело-голубые кони Халы одним чудовищным, фантастическим, просто невероятным прыжком, преодолели эту пропасть! Мы видели их снизу, мы видели их как безмолвных белых ангелов, летящих на фоне серого неба. Почти два с половиной километра пролетели по воздуху эти кони — о, нет! — их скорее можно было бы назвать птицами! Хоть я и не видел глазами, но я видел сердцем, как подогнулись у них ноги от сильнейшего удара о землю при приземлении, и как осколки льда брызнули из-под них во все стороны. Мы услышали три громких глухих удара, когда копыта лошадей врезались в обледеневший камень, а потом с чувством глубокой радости уловили далекий дробный перестук — значит, наши кони живы и не переломали себе ноги при приземлении.
Мы спускались все ниже и ниже, держась руками и цепляясь когтями ног, а на противоположном склоне по удобной тропинке к нам легко бежали все три лошади, и ни на одной из них не было заметно ни единого повреждения.
Мы спускались все ниже и смотрели на наших дивных коней до тех пор, пока туман на дне ущелья не скрыл их от нас.
Мы спустились вниз, а там, внизу, нас поджидали три бело-голубые туманные создания — наши кони, а потом мы сели на них и поскакали дальше. Толчки седел и дробь копыт как-то странно подействовали на нас: что-то родное, хорошо знакомое, родом из детства, что-то неуловимо прекрасное повеяло на нас и так ладно и согласованно легло на сердце, что нам всем стало настолько хорошо, что захотелось творить добро и поделиться переполнявшим сердце счастьем с другими. Мы стали частью этого мира, он вошел в наши души, он стал частью нас.
А наши дивные кони несли нас все дальше и дальше, горы становились все ниже и ниже, появились растения, которых росло все больше и больше, и ближе к полудню мы спустились к предгорьям по другую сторону хребта, распрощавшись с его каменными исполинами.
Мы знали, что нас ждет дальше, ведь, еще спускаясь с заоблачных высот, мы видели, как степь, начинающаяся за предгорьями, постепенно переходит в пустыню. Полоса всхолмленной степи была такой узкой, что ее можно было считать за предгорья, только уже безводные и обожженные солнцем.
Мы остановились у родника, на нас веяло жаром полудня вместе с пеклом близкой пустыни, а лошади все пили и пили, и им все было мало. Мы спешились и тоже напились из холодного горного ключа вместе с ними, и вода казалась нам вкуснее самого вкусного напитка. Нас ждала пустыня, и солнце на высоте безоблачного голубого небосвода, казалось, предупреждало нас не бросаться в это пекло.
Мы легко преодолели двухсоткилометровую полосу степей и поскакали параллельно пустыне. Кони не углублялись в пески — на них очень трудно развить хорошую скорость, а пустыню нужно было преодолевать быстро. Прошел полдень, когда, наконец, вместо песков началась каменистая полупустыня. Лошади углубились в чахлый кустарник, нашли родничок, попили воды и пустились в путь через пустыню. Полупустыня кончилась очень быстро — исчезли кусты, поредели жалкие пучки травы — и началась самая настоящая пустыня: ее гладкие и пологие холмы были невысоки и состояли из морской гальки, видимо, когда-то на этом месте плескалось мелководное море или же было большое озеро.
Кони легко скакали по обожженной столетиями гальке, они мчались со скоростью свыше четырехсот километров в час. Клубы пыли оставались за нами — мы неслись веером, чтобы не пылить в глаза друг другу. Солнце аж дрожало от собственной ярости, камни раскалились, жар воздуха сводил с ума — если бы сейчас брызнуть водой на эти камни, то вода вскипит на них и с шипением превратится в пар.
Пейзаж, проносящийся назад, не был однообразным: сначала шла галечная равнина черно-белого цвета, утрамбованная дующими в течение столетий ураганными ветрами, затем пошли пологие красновато-белые холмы, сложенные растрескавшимися от солнца горными породами, после чего мы миновали песчаное русло давно высохшей большой реки, за которой начались невысокие горы: красно-желтые ущелья с примесью коричневых полос, скалы и утесы того же цвета, только более светлые в свете яростного солнца; и, наконец, уже к концу пути, пустыня изменилась вновь: теперь она до самого горизонта раскинулась широкой волнистой равниной из красно-зелено-черного песка. Пустыня поражала обилием сухой пыли, застилающей глаза и затрудняющей дыхание; она обжигала светом, льющимся с высоты бесконечно высокого неба, и свет этот был столь силен, что от него начинали болеть глаза — он делал окружающий мир настолько ярко-контрасным, что голова утомлялась, и я периодически на пару мгновений терял ориентацию. Нагретый камнями воздух полупрозрачными потоками струился вверх, а миражи, сливаясь с реальностью, задавали загадки и путали мысли, раскрашивая океан небесного огня в причудливые фантастические узоры. Вначале, когда мы только вступили в пустыню, пить практически не хотелось, но потом пламя ослепительно-белого солнца сделало свое дело, и жажда стала все сильнее и сильнее мучить нас, однако мы крепились.