Михаил положил рукопись на стол. Напряжённо думая о чём-то он отодвинул обклеенную наклейками шуфлятку. На наклейках были изображены совершенно разные предметы и явления, так что, взглянувшие на лицевую сторону стола, могли увидеть там фотографии машин, архитектурных и скульптурных памятников, камней и ещё много чего. Достав пачку сигарет и задвинув шуфлятку, Михаил взглянул на маленький фотоснимок Якуба Коласа. На снимке Коласу было под пятьдесят. В чёрном пиджаке, с блестящей лысиной, идеально выбритый и напудренный, выражением лица он показывал, что совершенно равнодушен ко всему… Выбритое и напудренное, его лицо говорило: «Я устал! Как же я устал…». Выбритый и напудренный, он будто бы всем своим существом впечатался в камень. И камень этот и поныне хранит изображение великого, откровенного в мыслях, но не в чувствах, поэта… Рядом, скрывая кончик верхнего правого угла, прикреплённый клейкой лентой, красовался ещё один фотоснимок на Колосовскую тему — его памятник… Михаил закурил — собеседник молчаливо наблюдал за всеми его движениями. Михаил попытался представить себе, что происходит с огромным памятником в эту самую минуту. И хотя он знал: парк, в котором памятник живёт вот уже несколько десятков лет, облагорожен, вычищен и находится под присмотром милиции, в голове вырисовывались одни катастрофические картины: стаи разъярённых студентов — вандалистов, безжалостно крошащих монумент, пьяный пенсионер, обсцыкающий каменную глыбу, тысячи сварливых голубей, «высиживающих» Коласа.
— Совсем засрали!.. — сказал вслух Михаил, подумав о голубях.
— Что? — улыбаясь, спросил Алексей.
— Будем говорить откровенно? — Михаил неуклюже открыл рукопись на первой странице.
— Да…
— Если откровенно, я не в восторге от прочитанного. Хотя я ещё не всё прочёл, но уже сейчас совершенно точно могу сказать, что это не пойдёт и что тебе ещё многому нужно учиться…
— Но ты же не всё прочитал! Не до конца!..
— Слушай! — прокричал Михаил, вставая из-за стола. Крик его озёрницей выскочил в открытую форточку, пропрыгал полквартала, заставляя людей содрогнуться, и хриплой жабой — отзвуком вернулся в кабинет. Услышав и осознав собственный крик, Михаил вспомнил тот жаркий день, который даже к вечеру отдавал затопленной печью. Вспомнил, что было их тогда двое: он и его брат. Вспомнил, что весь этот день провели они на болоте. Вспомнил кваканье жаб — звездочётов и нескончаемые разговоры болтливых деревьев. И когда ощутил близость прошлого, вспомнил громовой крик мудрого брата: «Слушай! Это говорит вселенная! Она вся в тебе! Слышишь?..». И ещё были звёзды, шёпот воды… Всё это казалось слишком реальным, быть может реальнее действительности. По крайней мере, минута теперешняя слыла всего лишь частью сна… Но что такого услышал брат в той реальности, что заставило полёвок пробудиться и выползти из норок, а мальков перестать быть немыми? В той реальности, где всё естественно и девственно. Где лишь глаза брата не имеют чётких контуров и слегка расплывчаты… «Никогда мне не понять того!», — с горечью решил Михаил. Он чуть не заплакал от обиды, что даже глаза Коласа сохранились в его памяти лучше, чем глаза дорогого брата. Память об изображении фотографии, что может быть глупее? Придя в себя, Михаил повторил, только шёпотом: