Что-то скрипнуло в дальнем углу, потом в другом. Вскоре вся палуба пропиталась скрипом. О чём он рассказывает, что он несёт в себе?.. Знали ли это сами моряки?.. Каждый слышал в нём что-то своё, но все совершенно точно знали, что и Одиссею и им нужен был покой. Всего лишь покой и время на осознание жизни…
Скрипело сердце Дартия. Так громко, так встряхивающе… И если бы у него спросили, любит ли он жизнь, он ответил бы: «Да, ведь в ней столько звуков…».
Скалы
1
«Проклят тот, кто стоит на палубе корабля в открытом море под небом, на котором нет ни облачка!», — сказал бы Гомер, очутившись в эту минуту среди изнурённой жарой команды. И он был бы прав: проклятие действительно обрушивалось на плечи стойких мужей, да с такой силой, что от тяжести бремени сгибалась спина — плечи уже не казались столь мужественными. Проклятие богов, проклятие Гелиоса. За что? Неужели за те минуты гибели Трои, охваченной огнём? Неужели за те крики, до сих пор звенящие в ушах?..
«Смотри небо, вот они — губители Трои. Под тобой они, небо. До тебя хотят дотянуться. Ослепи, раздави, разорви в память, небо…», — чуть слышный шёпот доносился с глубин моря. Но небо не внимало предостережениям и советам, у него свои счёты с гордецами.
«Мы — всеобъемлющее! Мы — всевидящее. Мы сами принимающее решения!», кричало оно. И крик этот нёсся палящими лучами, заглушая глубинный шёпот. Море затихало…
Всё вокруг затихало. Лишь пустой черепаший панцирь, прыгая по деревянной палубе, издавал связанные звуки: «Тук — тук! Ну, погодите, убийцы! Ну, погодите, лгуны! Тук — тук — тук!» Панцирь был частью чего-то, что давно должно было кануть в прах, но кануло не полностью, что наполовину застрявшее в жизни, мозолило этой самой половиной глаза.
Одиссей всматривался в сменяющие друг друга волны. Взгляд его напоминал взгляд ищущего человека, который потерял в своей жизни что-то очень важное, а теперь, замученный временем, пытается найти это что-то. Что же потерял Одиссей? Что он пытается найти? Неужели это что-то, такое желанное, сможет дать море, пожравшее немало кораблей и моряков? Неужели души утопших принесут это Одиссею однажды ранним утром и вложат в его потные руки? Взгляд печальной сладости воспоминаний… Взгляд смешавшейся солености слезы и капли морской воды… Жадный пожирающий взгляд. Он кажется шире пасти моря. Тогда, безусловно, сильнее…. Вскоре капитана утомила эта борьба с хранителем глубинных тайн, и он отвернул голову от моря. Тайное не было разгадано, потерянное не было обретено, а панцирь всё продолжал безосновательно угрожать, пытаясь в прыжке вырваться за пределы палубы. Или всё же имелись основания? Грязные, оборванные, старинные основания. Может не только сожжённая Троя, посягательство на божественное слово, но и рождение жизни сложило фундамент для оснований? Душевная неизлечимая наследственная болезнь… Как давно она проявилась у Одиссея? Одиссей не помнил.
— Берег! — крикнул кто-то с палубы и закашлял. — Скалистый берег! Капитан вновь взглянул на дерзкое море. Вдалеке виднелись скалы. Берег был странным: у подножия скал белели правильные круглой формы камни, придающие ему странный мистический вид.
— Что это там? — спросил Талий. — Камни?
— Может быть, только я никогда таких не видел. Они совсем белые и как будто обработаны кем-то, — сказал Фенилай.
— Смотрите, разве за тем гребнем не корабль? Видите грязный парус? Смотрите! — Дартий вытянул руку по направлению корабля.
— Да, это корабль, — заключил Фенилай и, морщась, добавил, — Там много кораблей, дряхлых покинутых кораблей. Одиссея вдруг осенило:
— Это остров сирен! Я знаю: это остров падших моряков!
— Ты уверен? — спросил Фенилай. Лицо Одиссея затянуло серой дымкой, глаза превратились в стеклянные шары. Он тихо промолвил:
— Ты же сам это знаешь…
— Знаю, но боюсь признаться себе в этом. Так вот какой «отдых» припасла для нас судьба: вечные страдания царства Аида…