Мои спутники обещали показать мне кое-что интересное, поэтому мы попрощались с вулканом, спустились с гор, пересекли полосу лесостепи и вышли к морю. Берег был обрывистый и скалистый, волны накатывались одна за другой и разбивались о камни. Мы устроились на высоком утесе, нависающем над морем. Запах моря — запах выброшенных на берег и гниющих водорослей — пропитывал всю округу. Небо в тот день было мрачное, затянутое низкими тучами; солнца не было видно совсем. Серое море плескалось и шумело у наших ног, а чайки кричали жалобно и тоскливо. Надвигался шторм — ветер крепчал, сбивая с верхушек волн белые барашки, а невдалеке в море, то появляясь, то исчезая, двигались два плавника.
Это была пара огромных рыб: самец ухаживал за самкой: у них была пора размножения. Эти гигантские хищные рыбы принадлежали к виду самых крупных хищников в Галактике. Самих рыб глазами я видеть не мог, но с помощью своих нечеловеческих способностей я видел все. Она была огромна — 42 метра в длину и больше 250 тонн весом; самец был поменьше, но 200 тонн в теле — это тоже не мало. Самочка — монстр, способный без остатка сожрать двадцатиметрового кита массой тонн в 50, и тем не менее, сейчас о ней не хотелось говорить как о кровожадном хищнике — пришла пора любви. У этих рыб пары образуются на всю жизнь, и так, вместе, бок о бок, они и бороздят бескрайний океан долгие годы своей жизни; также вместе они заходят в устья рек и ищут какое-нибудь крупное животное, которое зашло бы в воду покупаться, и если найдут, то горе ему! Эти и им подобные рыбы единственные из хищников Халы, которые способны успешно охотиться на любых взрослых травоядных гигантов, даже на исполинов в 100 тонн весом. Но сейчас им ничего не надо — рыбы кружат, всплывают, и снова ныряют, касаясь друг друга, а мы сидим наверху скалы и смотрим на эти гигантов. Серое небо, темное море, бледные чайки да два стального цвета плавника над водой — от всего этого становится как-то грустно, но все-таки светло на душе.
Ветер усиливался, волны зашумели сильнее, рыбы ушли на глубину и отправились в открытое море, а мы все сидели. Волны успокаивали душу, казалось само сердце билось в их ритме, в ритме волн. Печали ушли, а надежда осталась. Уходить не хотелось, но когда начался шторм, и свирепый ветер стал бросать нам в лица соленые брызги, мы ушли.
А через несколько дней меня укусила ядовитая змея, и я умер. Я наступил на нее, спрятавшуюся среди листьев, наступил по глупости и неосторожности, причем наступил ей на хвост. Змея не собиралась нападать на такую крупную добычу вроде меня, ведь она сама была длиной меньше, чем я; но в ее понимании я напал на нее, и боль у нее в хвосте наглядно свидетельствовала об этом, поэтому нет ничего удивительного в том, что, «спасая свою жизнь», она укусила меня. Мои товарищи пытались спасти меня, сначала сделав прижигание, а потом попытавшись высосать отравленную кровь из ранки, но яд был силен, и оцепенение уже начало растекаться по телу приятной истомой. Я не боялся этой смерти, ведь я знал, что я человек, а здесь у меня просто прогулка в другом биологическом воплощении. Я не отождествлял себя с тем халанином, который сейчас умирал, лежа возле сине-белого куста под деревом с гладкой глянцевитой корой и мутнеющим взором смотрел на зеленый шатер из листьев с редкими огоньками белых и красных цветов. Это он умирал — не я.
Мысли у меня в голове ворочались с трудом, тяжелые и обрывочные. Я умирал постепенно и незаметно для себя, дрожа от озноба; зрение мое помутилось. Смерть не несла с собой ни боли, ни страданий, ни окончательности жизни — я был уверен, что буду существовать и дальше, поэтому смерть свою принял очень спокойно.
Так оно и оказалось. Мы сидели втроем вокруг тела, которое раньше было мной, и для которого все уже закончилось. Я смотрел на его бледные заострившиеся черты лица и думал о том, что он умер. Он умер, а я остался жив! И, тем не менее, в его смерти была какая-то завершенность, которая касалась всех нас. Я смотрел на свою смерть и думал, что теперь по-другому буду смотреть на свою жизнь. Мне нужно жить дальше со своей смертью бок о бок; жизнь и смерть сплелись во мне в единое целое, и с этим я отныне навек.
Не поняв смерть — не поймешь и жизнь.
Отныне у меня есть это бесценное знание, и я должен с успехом использовать его, а иначе все в моей смерти теряет свой смысл.
Живи в мире со своей смертью, человек!
Мы ушли. Мы покинули это печальное место, а я все думал и думал о своей смерти; я думал о ней всю свою жизнь, но по-настоящему серьезно стал обдумывать ее после того, как увидел свое мертвое тело.
Каждый умирает в одиночку.
Да, именно так: ты приходишь в этот мир один и уходишь из него тоже один; и глубокое понимание того, что начало и конец твоей жизни в основном касаются именно тебя одного, должно научить тебя правильно ощущать жизнь, правильно оценивать чувства, поступки и вещи, а также правильно расходовать свое время.
…Мы ушли. Мой "отец " сказал нам, что хоронить меня не надо, он потом просто уберет тело: переведет массу мертвого тела в энергию, которую возьмет себе, — вот и все. На планете не должны оставаться следы нашего пребывания — вдруг люди наткнутся здесь на человекоподобные кости, которым тут не место, что тогда? Для людей нас здесь не было и нет, а когда мы уйдем отсюда, то уйдем без следов своего пребывания на этой планете. Разума на Хале не было и нет, а мы трое — лишь временное порождение воли Хозяев Вселенных.
Люди спорят насчет наличия разума на Хале: почему его нет и будет ли он; а если он будет, то когда он будет и будет ли он вообще? — это вопросы без ответа для мира людей. А я знаю точно: Хала слишком молода, чтобы вырастить разум — он появится, но позже, спустя многие миллионы лет, если человечество допустит его возникновение.
Будущий разум Халы уже в момент своего рождения будет находиться под пятой человека, и развиваться он будет (если будет?!) тоже под контролем человека, и поэтому он никогда не достигнет тех высот, на которых находятся люди, — он будет всегда догонять, причем догонять очень медленно и до тех пор, пока не достигнет предела, установленного для него людьми. Земляне легко могут достигнуть своего, периодически уничтожая племена халан или же отдельных их представителей; у землян остается еще целый арсенал средств воздействия, который они будут применять по мере надобности. Но не надо думать, что земляне такие уж жестокие и негуманные, — если поменять халан и землян местами, то результат будет тем же самым: развитие землян будет происходить под пятой халан. Виноватых нет — таковы правила «игры», которая зовется «отношениями между разумными цивилизациями», — мой читатель, ты поймешь это позже, когда я расскажу тебе об органической ненависти миров друг к другу.
…А тем временем, прошло еще несколько дней нашего путешествия, и вот пришла эта ночь. Она была теплая и бархатная. Я сидел без сна под чужими звездами и думал.
Где ты, любовь, где ты?! Ты ушла от меня навсегда, ибо, наконец, я осознал, что я — нечеловек. Любовь может быть между человеком и человеком, а я кто?! Человек не может дышать воздухом Халы и вспоминать свою смерть, не может!!! Любовь ушла от меня, но я, надеюсь, осталась в том человеке в другой Вселенной, которым раньше был я.
И зачем я только согласился на это?! Власть над миром, власть над временем, — к чему она?! Слезы были у меня в душе — не в глазах. Бархатная ночь смотрела на меня своими звездами, а я смотрел внутрь себя. Теперь я понял, что значит «никогда» и «навсегда»: я никогда не буду человеком, никогда не буду одним из них. Я был человеком раньше, и я навсегда потерял это. Я потерял любовь, и потерял ее навсегда… Потеря жгла меня изнутри, но я понимал, что так и должно быть. Жизнь состоит из потерь и приобретений — я потерял людей, но приобрел право на власть над миром.
Но зачем я согласился?! Удивление и любопытство — да, наверное, так оно и было. А может быть, суть заключается в чем-то другом? Может дело заключается в том, что уже тогда я чувствовал свое великое предначертание? Власть над миром — к чему она? Вот вернусь я с Халы назад, к жене, вернусь другим — более сильным и уверенным в себе, чем был раньше, и совсем-совсем, абсолютно чужим. Воздух Халы и моя смерть встали между мной и людьми. Что мне делать? Что у меня остается? Надеяться? На кого? На «отца»? — но это моя боль и моя утрата — так должно было быть и так есть. Молиться? Кому? — себе или кому-либо другому? Но не может быть, чтобы совсем не было никаких надежд.