о чтеца ничего не остановит. Спускаюсь вновь. Только вот новый прилив кислорода меня не радует. Горло что-то сжимает, хоть галстук и расслаблен. Микрофон опущен, мои волосы растрепаны, рубашка расстегнута, читаю в пустоту, спускаюсь по совсем гнилым, замазанным наспех ступенькам. Говорят, что общее горе сближает. Так, впервые за все эти годы мои уши услышали голос, исходящий из соседней части дома. Да-да. Той самой части, в которой горела старуха. Но это был не просто голос, это был плач, причем детский, нежели старческий. Много лет тому назад мы заколотили эту часть в надежде, что она станет просто плохим воспоминанием о прошлом. Вскакиваю с кровати, спешу к заколоченной стене. Прижимаюсь тонкими пальцами к ней, прощупываю неровности. Затем слушаю. Сначала тишина, потом шуршание. Нечто тоже подходит к стене, слышно, как оно прислоняется к ней. Так мы знакомимся. Наш первый контакт происходит через толстую стену. Ей тринадцать. Ее семья - сброд, которого в нашем городе хватает. Единственное спасение - сбегать. - Как ты пробралась сюда? - спрашиваю тогда, ставя чайник, чтобы напоить бедняжку. Она, укутавшись в мой огромный свитер, дрожит, сидя на небольшой табуретке нашей низенькой кухни. Лампочка, которая освещает эту крохотную комнату, мигает. На улице поднимается ветер. - Вот это буря! - смеюсь, ставя перед ней чашку. - Сильно замерзла? Замираю, когда она, всхлипывая, роняет мой свитер. Растянутая футболка сползает с плеч, оголяя огромные ссадины и синяки. Две тонкие, белые косички покрыты каким-то инеем. Синие крохотные губки дрожат, пытаются что-то сказать. Но из карих глаз по белым, как снег щекам, начинают литься слезы. - Нет-нет-нет, - бормочу, хватая свитер с пола и снова натягивая на нее. - Кто тебя обидел? Так случается, что две души становятся родными, когда они обе одиноки. Так еще случается, что, когда ребенок - случайность, то он становится обузой или приложением. А иногда, как в случае с Настенькой, и грушей для битья. Причем в прямом смысле. Бывает такое, что дети сбегают. И делают они это часто, когда в семье начинаются неполадки. Дети в силу своего возраста не могут решать проблемы. Им страшно, поэтому они прячутся. - Мама говорит, что это все из-за меня, - Настенька не рассказывает, из-за чего ее бьют родители. Настенька боится получить побои от меня. Поэтому, когда она случайно роняет мою сумку с учебниками, молит простить ее. Она - моя учебная практика. Хоть и не детский психолог, но кое-какие навыки имею. Правда, знания мне не пригождаются, иду и делаю сердцем. Всю зиму она бывает у меня. Мать работает в ночную смену, поэтому с девчонкой она не сталкивается. Читаю Настеньке книжки, которые есть у меня. В свои тринадцать она уже знает, о чем пишет Буковски и почему Доктор Живаго так грустно заканчивается. Замазываю ее синяки зеленкой и йодом. Ее раны лечу объятиями. Она забирается ко мне в постель, обнимает. Так мы спим. Под вой ветра, звук моих любимых часов, ее сопение. - Я тебе нравлюсь? - спрашивает она однажды утром. Глажу ей блузку, от удивления чуть не прожигая ткань: - Что? Она краснеет, опуская глаза, расплетая волосы. Вскакивает со стула. Такая маленькая, в грудь дышит мне. Волосы светлые, тонкие, лохматые. Лицо покрыто румянцем смущения. - Нравлюсь? - говорит тише, подходит ко мне, берет мою руку и кладет себе на талию. Меня распирает смех. - У всех девочек в школе есть парни. Но они глупые, а ты умный и красивый, - да, на тот момент я на миг осознаю то, что она - первый человек, который считает меня красивым. Но, много ли нужно для счастья? Дети вообще влюбчивы. Поэтому, зная, что женщины рано ищут себе кавалеров, отмахиваюсь, протягивая ей блузку: - Надевай, иначе мы оба опоздаем. - Совсем не нравлюсь? - супится она, приближаясь ко мне вплотную, заставляя опустить руку под майку. Дергаюсь, в это время она чмокает меня в подбородок, подпрыгнув. - Нравишься, но как человек, - накидываю на нее блузку, застегивая пуговицы. Понимаю, что она плачет. Наклоняюсь, касаюсь губами ее лба: - Подрастешь и посмотрим, хорошо? - Я вырасту, - ревет она, обнимая меня,- и стану самой красивой девушкой для тебя. Но она не выросла. Не успела стать самой красивой для меня. Из моих рук падает микрофон. Галстук шевелится, сжимает мое горло и душит. Голова кружится, меня тошнит. - Сука, - бормочу, топая ногой по ступеньке. - Сука! Ты забираешь всех! Мразь! Рычу, оступаюсь и падаю вниз. Внутри все захватывает, живот сворачивает, ноги трясутся, руки сами по себе раскидываются в стороны. Падаю на лестничную клетку какого-то заброшенного дома. Вокруг грязь, тараканы, пауки. Насекомые начинают ползать по мне. Они пытаются грызть меня, заползать под кожу, в уши, рот, нос, глаза. Огромный жук пытается протаранить мое веко. На миг осознаю наше с ним сходство. Такой же грязный, пустой, рвется куда-то и зачем-то. Но при этом жуков любят, многих из них коллекционируют, несмотря на то, что насекомые - очень мерзкие твари. Во рту у меня шевелятся личинки, пальцы покусаны муравьями, а тот жук влезает внутрь глаза, заставляя закрыть веко. Никакой боли и отвращения. Рубашка почему-то меняет цвет на белый. А после на ней расцветают красные пятна. Кровь. Моя.