Я понимаю, что ты обиделась и теперь будешь молчать до полного одурения. Молчать за ужином, молчать у телевизора, молчать ночью, отодвинувшись на край кровати…
Если бы ты ругалась, кричала, плакала, я бы еще хоть что-то понял. Но это бесконечно выматывающее молчание!
Как я устал, боже мой, никому не расскажешь, как я от всего устал!
Конечно, ты ждала отпуска. Ты думаешь, я не ждал? Со всей этой нервотрепкой на кафедре?
«Профессор», красиво звучит! Тут и не таких профессоров выгоняли за милую душу. К тому же, нигде не любят чужаков. Я же вижу, как они давятся моим акцентом. Но улыбаются! Ничего не скажешь, знаменитая американская улыбка. Иногда мне кажется, что американец даже нож в спину с такой улыбкой воткнет. И потом вежливо извинится перед трупом.
Нет, я несправедлив. Нормальные люди, у них своя жизнь, почему кто-то другой должен беспокоиться обо мне и моих проблемах? И если существует график отпусков, кого должны интересовать мои родители и их неожиданные идеи?
Да, мы собирались в Италию. Ах, Рим, Венеция, Флоренция… Хотя, скажу тебе честно, я бы лег на берегу, где-нибудь в Кейсарии, и неделю не вставал. Может, только выпить пива да поесть жареной форели в местном ресторанчике.
Маринеле, солнышко, ты действительно так хочешь в Италию? Разве ты недостаточно видела дворцов и музеев? В вашем Питере их не меньше, я же помню. И в Москве. Огромный город, я даже не ожидал. Только по одному музею Пушкина мы ходили целый день, у меня чуть ноги не отвалились. И там ты не молчала, ты беспрерывно тарахтела со своими подружками, как десятилетняя девчонка. Если бы еще я мог что-то понять! Ты даже не пыталась переводить, только весело отмахивалась.
А, может, ты хочешь убежать отсюда? Убежать, как бежала из Тель-Авива?
Тогда я поверил тебе. Я поверил, что ты устала от терактов, боишься за детей, хочешь более надежной жизни. Я согласился, хотя только что открывалась новая должность на кафедре. Я никому не позволил тебя критиковать, даже родителям. Кто смеет судить мать, спасающую детей?!
Родная моя, разве дело было только в детях? Мы уже год живем в тихом университетском городке, мы купили дом и два прекрасных автомобиля, дети веселы и здоровы, благо они еще не умеют вспоминать прошлое…
Ненаглядная моя, от кого ты бежишь? От себя, от меня?
Как все было ясно и просто, пока я не встретил тебя! Как очевидна была жизнь с ее такими же очевидными правилами: поступай хорошо, люби других, и все будут любить тебя.
Ты знаешь, меня, действительно, все любили — мама, отец, братья, учителя, Дана. Ты помнишь Дану? Мы как-то встретились на вечеринке у Гиди, уже после свадьбы, такая приятная темненькая девушка с короткой стрижкой? Правда, она почти сразу ушла.
Представляешь, ведь я мог жениться на ней! Мы пять лет жили вместе, уже обо всем договорились, только ждали окончания Техниона.
С ума сойти! Я бы женился на ней, жил, рожал детей и никогда не узнал тебя. Не узнал, как пахнет твоя кожа, как ты спишь, как дышишь, как любишь, чуть захлебываясь и не разжимая глаз. Марина, даже сейчас, когда я только думаю об этом, у меня кружится голова. Я с ума от тебя схожу все эти шесть лет! Я хочу тебя днем и ночью, дома и на работе. Даже во время родов, когда ноги твои сводило от боли и напряжения, я хотел тебя. Умирал от страха и жалости и продолжал хотеть самым земным образом.
Черт! На красный проехал. Только аварии нам сейчас не хватает.
Хорошо, пусть капризные старики, но что же делать? Что я должен делать?
Мама любила меня больше всех, я всегда знал. Всегда знал и всегда принимал как должное, мелкий идиот! Я был уверен, что она любит меня больше братьев, потому что я лучше себя веду. Я не бегал по коврам в грязных ботинках, как Давид, и не грубил, как Шмулик. Я прекрасно учился, играл на скрипке и помогал отцу в магазине. Марина, что хорошего мне сделать, чтобы ты любила меня?
Вечером мама приходила в мою комнату, садилась на край кровати, и я с гордостью отчитывался за прошедший день, за все свои успехи. Она так радовалась. Она тихонько смеялась, прикладывая палец к губам, и шептала мне по-немецки: шецхен, зюсе, либлинг…
Марина, а ты знаешь какие-нибудь ласковые слова?
Отец всегда казался мне старым, хотя он даже моложе мамы и немного ниже ростом.
Старым и немного смешным. Он вечно вел себя как ребенок, придумывал всякие прозвища, таскал из буфета шоколадки. Я даже стеснялся приглашать его в школу, мне казалось, учителя будут над ним смеяться. Только перед отъездом, когда он по обыкновению шутил и пытался дразнить наших малышей, я заметил, какие у него грустные глаза. Грустные и отсутствующие. Будто он давно уже не здесь.