53, rue de Ponthieu Paris 8e 28/VI-52
Дорогой Владимир Сергеевич
Спасибо за письмецо, впрочем, коротенькое и без особенно глубоких мыслей. Я с Вами привык к переписке идеологической, а обывательскую веду с другими. Знаю, что у Вас дикая жара, и думаю, что отчасти причина в этом.
Есть у меня, cher ami, к Вам маленькая и деликатная просьба. Я писал Рейзини[38] насчет Лиды[39]. Кроме того, недели 2 перед тем, писал вообще. Ответа нет. Будьте добры, позвоните ему и узнайте, получил ли он мои письма и что значит его молчание. Лето прошло, я хотел бы Лидин сбор закончить — и на него я очень рассчитывал. Нет так нет, но пусть так и скажет, а не молчит. У меня есть легкое подозрение: не напутал ли чего Газданов, человек для меня не ясный и едва ли доброжелательный? Между мной и им был Юра[40], передававший мне его слова обо мне и, вероятно, ему — мои о нем (с собственными украшениями). Мало ли что Газданов мог наплесть Рейзини?
Разумеется, это только — предположение. Кажется, я о Рейзини никогда никому не сказал дурного слова (говорил смешные), да и правда у меня к нему чувства только самые хорошие.
Voila, будьте добры — наведите деликатные справки. Мне надоедает Пира[41] с Чех<овским> изд<ательст>вом и просьбами написать о нем в «Н<овом> р<усском> слове» громовую статью (не говорите об этом вокруг себя, а главное — не пишите сюда). Он ссылается на Вас, как на главного своего адепта, друга и поклонника. Был я у Ремизова с юбилейным визитом[42]. «Он был элегантен и мил» (Некрасов о Ник<олае> I)[43].
До свидания, дорогой друг. Мой адрес в Ницце (apres 1е 10 juillet[44]) — 4, avenue Emilia, с/о Madame Lesell, Nice (A. М.).
Ваш Г. A.
5
9/Х-1952 G. Adamovitch с/о Mrs Davies 104 Ladybarn Road Manchester 14 England
Дорогой Владимир Сергеевич
Я уж не помню, я ли Вам не ответил — или Вы мне. Вижу только, что переписка наша замерла и что я целый век ничего о Вас не знаю (кроме коротких и иронических— не к Вам, а вообще — рассказов Газданова летом в Ницце и двух-трех слов в письме Яновского).
Как Вы живете? Как все, т. е. все, а не всё? Продолжаете ли разносить какие-то бумаги и томитесь? Слышал от Веры Васильевны[45] — под глубокой тайной, так что Вы ее не выдавайте — что Ваши собираются к Вам. Очень рад за Вас, т. к. это то, чего Вы, кажется, хотели. Но душа — потемки, on ne sait jamais[46].
Я опять в Манчестере. Ничего. Летом повеселился или a peu pres[47], теперь надо трудиться. С Чеховск<им> изд<ательст>вом у меня переписка[48], кажется дело налаживается, но книга моя — о литературе в эмиграции[49] — только в проекте и мечтах. А за мечты денег не дают, надо что-то сочинить и послать. Тема неприятная, п<отому> что все о знакомых. А знакомые все у меня сплошь гении. О покойнике можно написать, что собственно гением он не был, а о живых невозможно, не купив предварительно домика на необитаемом острове. Я бы предпочел писать взгляд и нечто, вообще, обо всем и ни о чем, «за жизнь», как говорит мой Рабинович[50], но им нужны вещи серьезные и солидные. А Вы — почему ничего у них не устроили? Или устроили? Меня, кстати, одолел и извел совсем Пира, с просьбами что-то ему у них сделать. А ни я, ни кто — кроме, пожалуй, Алданова — спасти его дельце не может. Мне жаль — не его, а ее, т. е. Марию Ив<ановну>[51]. К нему — каюсь — не очень у меня лежит душа. А она совсем им замучена, во всех смыслах.
Напишите мне, тоже «за жизнь». Мне все как-то страшновато, что мало этой жизни остается, а я все, как неразумные девы[52] в Евангелии, все думаю: ничего, успею — не книгу глупую написать, конечно, а как-то образумиться, подумать, начать по этой последней тропинке идти… Мешает мне то, что очень я люблю жизнь, именно глупую, и все откладываю расставание с ней, хотя бы в мыслях.
До свидания. Буду ждать письмеца. Где Наталья Владимировна? Если в Н<ью->-Йорке, кланяйтесь ей очень и И<сааку> В<ениаминови>чу[53]. Прегельша приехала в Париж в ужасных расстройствах, а наш друг, кажется, оказался в отношении к ней не на высоте[54]. Но ничего другого и не может быть, и чем раньше это выяснилось, тем для нее лучше. А она — не плохой человек.
Ваш Г. А.
6
Manchester 14 104, Ladybarn Road 15/III-1953
(Я через три дня еду в Париж, где пробуду до 10 апреля — 53, rue de Ponthieu, Paris 8е)
Дорогой Владимир Сергеевич
Я сейчас прочел «Дневник художника»[55], и мне хочется написать Вам несколько слов. В целом — очень хорошо, и тем хорошо, что не выдумано, и что все, что есть тут оригинального, целиком Ваше (но это я знаю потому, что знаю Вас, а другие Вас не знают). Как всегда у Вас, главное — это какое-то недоумение: что, откуда, куда? Но по-моему — и простите за непрошеную критику! — есть в этом недоумении и в подробном его описании что-то преувеличенное, смакующее, скорей кафко-сартровское (La Nausee[56]), чем толстовское. А местами, как это ни удивительно, есть Леонид Андреев, и почувствовав это, я подумал: недаром, значит, Сартр проявил к Андрееву интерес. Даже стилистически есть сходство: напр<имер>, вторая половина 94 стр<аницы>, а иногда и выражения: «кто-то любящий», «кто-то еще какой-то». Я не собираюсь Вас ни в коем случае вразумлять плоскими пошлостями насчет чувства меры, насчет того, что «он пугает, а мне не страшно»[57], тысячу раз повторенными всякими пошляками, да все такое Вы давно знаете и без меня. Но мне кажется, что в литературе всегда нужно сопротивление себе, а не аппетит к своим странностям и особенностям. В этом смысле «Семь лет» было каким-то вашим подвигом, и в книге этой остался след борьбы, усилия, страсти, «самосожжения», а в «Дневнике» много меланхолии поэтически-прелестной, но именно без суровости к себе, а с жалостью и симпатией к себе. Се qui ne meme jamais a rien de durable et de vrai![58]
Но есть замечательные места, даже чисто описательные — напр<имер>, все про собачку, особенно про четвероногое солнце. Странно, кстати, что Вы такой боящийся, боязливый человек, наделенный даром страха! Это что-то совсем мне чуждое, и не думайте, что я притворяюсь героем. Нет, я просто этого не понимаю. Вот и о страхе смерти я все думаю: пора бы начать бояться! Но наоборот, чем ближе, тем яснее я чувствую «ну, что же, раз все другие, то и я». Напишите мне, какие отзывы о «Дневнике». Едва ли это будет многим по зубам, и я представляю себе все, что всякие дамы будут говорить. Надо бы, пожалуй, было бросить им подачку, т. е. некоторую занимательность, — как шоколадную оболочку к пилюльке. Иначе не проглотят.
До свидания! Как Вы живете? Что нового, если есть новое?
Ваш Г. Адамович
7
104, Ladybarn Road Manchester 14
9/V-1953
Дорогой Владимир Сергеевич
Очень был рад Вашему письму. Спасибо. А не ответил я на письмо предыдущее по трем причинам:
Отсутствие причины. «Так». Неизвестно, почему.
Я всегда колеблюсь, отвечать ли на письма, которые уже сами по себе являются ответом. Получается, будто навязываешься на переписку.
38
Рейзини Николай (Наум) Георгиевич (1905–1979?) — в начале 1930-х гг. завсегдатай русского литературного Монпарнаса, вдохновитель журнала «Числа» (поначалу считался редактором философского отдела, но сам почти ничего не писал и не печатался), после войны — предприниматель, американский миллионер. После высылки из Франции занялся нелегальным бизнесом, снискав себе славу международного авантюриста. Имеющиеся о нем сведения весьма противоречивы. Во время Гражданской войны в Испании Рейзини «поставлял на греческих судах оружие Франко, затем занимался торговлей опиумом и другими делами в Данциге, Харбине и других местах»; во время Второй мировой войны «сотрудничал с японцами и числился в черных списках США» (Авантюрист Николай Рейзен // Русские новости. 1946. 29 ноября. № 81. С. 2). После разгрома Японии Рейзини снова проявил «сумасшедшую изворотливость»: прибыв в Грецию, он стал вести «переговоры с министром авиации относительно основания греческой авиационной компании», а затем, получив соответствующие полномочия от греческого правительства, «выехал в Соединенные Штаты в роли экономического советника» (Там же). На протяжении 1940-1950-х гг. вокруг колоритной фигуры Рейзини периодически вспыхивали громкие скандалы, находившие отзвук в эмигрантской прессе. См., например, ряд заметок в «Новом русском слове» под общим названием «Дело Николая Рейзини», посвященных выяснению подробностей его биографии: «Рейзини уверяет, что он родился в Салониках, в Греции, в 1905 году. Учился в Париже и в Данциге, жил в Харбине с 1934 до 1946 года, когда он вернулся к себе на родину в Грецию. Греческое правительство Цалдариса командировало Рейзини в С<оединенные> Штаты в 1946 году в качестве экономического наблюдателя. Рейзини занялся в Нью-Йорке экспортными делами и быстро разбогател. Между прочим, ему принадлежит лицензия на кинематографический новый процесс “Синерама”. <…> Иммиграционный департамент утверждает, что Рейзини родился не в Греции, что он русский еврей, родом из Харбина. Настоящее его имя либо Николай, либо Борис Рейзин» (Новое русское слово. 1955. 20 сентября. № 15451. С. 1; 2 октября. № 15436. С. 3). После войны Рейзини нередко помогал своим бывшим приятелям (об этом писали Г.В. Адамович, Ю.К. Терапиано, B.C. Яновский и др.). 19 октября 1957 г. Адамович писал Л.Д. Червинской: «Кстати, о Рейзини: я не уверен совсем, что он так богат. При миллиардерном train’e жизни, он скорей запутан и может завтра оказаться без гроша. В каждом его слове это чувствуется. М. б., и сейчас 10 т<ысяч> для него — “сумма”, хотя он и делает вид, что это пустяк. В смысле блеффа он забьет Германова» (BAR. Coll. Adamovich). Один из крупных нью-йоркских биржевиков, Леон Ливи, оставил свидетельство о Рейзини в своей книге: «Отслеживая отчеты об операциях инсайдеров за 1962 год, я заметил, что Николас Резини, главный исполнительный директор компании “Cinerama”, постоянно покупает акции собственной компании. Решив, что он обладает некоей информацией, я купил несколько акций и договорился с ним о встрече. У него был прекрасный офис на Парк Авеню, обставленный старинной мебелью и “укомплектованный” красивыми секретаршами. Это был не офис, а мечта, голливудская картинка, а его хозяин предстал в образе энергичного и обаятельного руководителя. Нисколько не смущаясь, Резини поведал мне историю своей жизни, а затем рассказал о своих грандиозных планах в отношении компании “Cinerama”. Он планировал снимать трехмерные фильмы, рассказывал сюжеты снимающихся фильмов, и каждый из них был еще более захватывающим, чем предыдущий. Я был ошеломлен, но лишь до того момента, пока не вышел из его элегантного офиса на улицу, где бушевала метель. Меня внезапно осенила мысль, что невозможно быть настолько совершенным, как мне показался Резини. Я решил продать акции в тот день, когда на экраны выходил первый фильм компании “Cinerama” “Как был завоеван Запад” (“How the West Was Won”). Это был один из тех немногих случаев, когда я продал акции по цене, приближающейся к установленному акциями рекордному курсу» (Ливи Л., Линден Ю. За кулисами Уолл-Стрит / Пер. с англ. С.В. Кравченко. М., 2004). Спустя несколько лет 27 декабря 1964 г. Адамович писал Бахраху: «Рейзини у меня в больнице действительно был… он разорен. <…> Это все-таки мой настоящий друг, коих не много на свете» (BAR. Coll. Bacherac).
39
Летом 1952 г. Адамович в очередной раз устраивал сбор для Лидии Давыдовны Червинской (1907–1988). 31 мая он писал А.А. Полякову: «Я пересылаю Вейнбауму прошение Л. Червинской в Лит<ературный> Фонд. Пожалуйста, поддержите его и попросите о том же Цвибака. Она больна, ей не на что жить, а человек она достойный, и если Вы слышали о ней что-либо скверное, не верьте! Да и поэт она хороший, что тоже встречается не так часто. Бунин и Алданов просят передать, что всячески поддерживают ее ходатайство. Нельзя ли было бы получить для нее 50 долларов? Мы с Кантором делаем для нее маленький сбор, но ей надо бы поехать отдохнуть, а многого тут не соберешь» (BAR. Coll. А.А. Poliakov. Box 1. Folder 1). 8 июня 1952 г. Адамович писал о Червинской и Бахраху: «Я для нее собираю деньги, чтобы она поехала летом отдохнуть. Написал в Лит<ературный> фонд и Кодрянской, с просьбой собрать что можно» (BAR. Coll. Bacherac). 20 июля Адамович не без шутливой гордости сообщил Бахраху об итогах этих хлопот: «Сбор превзошел все мои надежды и преисполнил меня уважения к персоне сборщика, т. е. к самому себе. Собрал я около 45 т<ысяч>, но, к сожалению, первые 20 т<ысяч> (от Литфонда, по особому моему ходатайству через Полякова) пришлось ей дать раньше, т. к. у нее не было ни гроша. Все-таки отдохнуть она может, но как и куда поедет — не знаю» (Там же).
41
Имеется в ввиду Ставров Перикл Ставрович (1895–1955) — писатель; с 1920 г. в эмиграции в Греции, с 1926 г. в Париже, участник объединения «Крут» (1935–1939), председатель Объединения русских писателей и поэтов во Франции (1939–1944), член редколлегии издательства «Рифма» (1949).
42
Об этом визите Адамович написал в статье «У Ремизова», посвященной 75-летию писателя (Новое русское слово. 1952. 22 июня. № 14666. С.8).
48
Сохранившиеся в Бахметьевском архиве 25 писем Адамовича к редакторам Издательства имени Чехова Вере Александровне Александровой и Татьяне Георгиевне Терентьевой (BAR. Coll. Chekhov Publishing House) недавно опубликованы: «Простите, что пишу Вам по делу…»: Письма Г.В. Адамовича редакторам Издательства имени Чехова (1952–1955) // «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-х гг. в переписке русских литераторов- эмигрантов / Сост., предисл. и примеч. О.А. Коростелева. М., 2008. С. 203–220.
50
Рабинович Яков Борисович (1897–1964) — студент Петербургского политехнического института (1915–1917), друг Л. Каннегисера, завсегдатай «Бродячей собаки», после революции — эмигрант, адвокат, член масонской ложи «Юпитер», во время Второй мировой войны руководитель еврейского Сопротивления в Париже, после войны — в Израиле. И.Ф. Мартынов опубликовал автограф Я.Б. Рабиновича на книге «Леонид Каннегисер» (Париж, 1928): «Вспоминаем с Адамовичем. Какая насыщенная и бурная юность. <Говорили обо всем:> от Джона Рескина, Патера, Кузмина, верховой езды, Теодицеи, Шницлера, стихов <до> сладостной смерти — подвига — обо всем, обо всем, только не об Израиле, <не о> сионизме» (Мартынов И.Ф. «Последний народоволец»: Новый штрих к портрету Л.А. Каннегисера (1898–1918) // Вестник РСХД. 1990. № 159. С. 207).
53
Кодрянский Исаак Вениаминович (1894–1980) — муж Н.В. Кодрянской; представитель фирмы по производству лампочек «Tungsten», меценат.
54
У С.Я. Прегель был серьезный роман с А.В. Бахрахом, однако осенью 1952 г. он объявил, что женится на Кирсти. 18 сентября 1952 г. Адамович писал Бахраху: «Только что был — завтракал — у Софьи Юльевны. <…> Разговор был туманный, о каких-то горьких разочарованиях, о верности и о измене, о том, что если бы она приехала раньше, то не страдала бы так теперь… Все это без имен и фактов. Мимоходом она сказала: “да вы сами все знаете” — и отвернулась. Я человек жалостливый, et cela me dechire les entrailles <и у меня все внутри перевернулось (фр.)>. В чем-то Вы перед ней виноваты, не знаю точно, в чем. Может быть, в обещаниях, вызвавших у нее “бессмысленные мечтания”. Но все равно из Вашего предполагавшегося сожительства или брака ничего хорошего не вышло бы, я в этом уверен. Простите, что путаюсь не в свои дела» (BAR. Coll. Bacherac).
57
Эти слова Л.Н. Толстого о повести Леонида Андреева «Красный смех» привел в своих воспоминаниях Николай Евгеньевич Фельтен (1884–1940): «Я вот сейчас прочитал статьи Виктора Гюго против смертной казни. Так сильно, горячо написаны!.. Вот это истинный талант!.. А этот нынешний, Андреев, он хочет удивить, хочет напугать меня, а мне не страшно. Он меня не заражает, потому что сам не заражен, огонь у него ненастоящий…» (Фельтен Н.Е. Воспоминания // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 304).