Ограбление коллекционеров проводилось всегда по одной и той же схеме: эксперты фирмы «Искусство и Антиквариат ГмбХ» осматривали коллекции, регистрировали резкое увеличение ее стоимости, — а любителей старинных предметов это никак не затрагивало, поскольку они, в отличии от фирмы, не могли продавать свое имущество на Запад, — и отсылали свои заключения в финансовый отдел. На основании этих взятых с потолка цифр финансовый отдел, в свою очередь, рассчитывал огромную торговую прибыль, с которой следовало платить налог, хотя осмотренные предметы, например, шкафы в стиле барокко, уже десятки лет не сдвигались с места. Должник заплатить не мог, потому что никогда не зарабатывал денег на своей коллекции — и вот уже грузовики «К + А» стоят у порога.
То, что скрывалось под личиной гражданского налогового законодательства, было ничем иным, как безвозмездной конфискацией. И часто подготовка к «переоценке» заканчивалась задолго до того, как были готовы результаты действительной оценки.
* * *
1 февраля 1974 года в отделе культуры и защиты памятников магистрата проводилось совещание, от которого зависела судьба моего музея. И главную скрипку там играл человек, с которым у меня уже был неприятный опыт общения в Бранденбургском музее, Манфред Маурер. Было заявлено что владеть моим домом как музеем может только государство. Кроме того, согласно Вестнику законов 11/47 от 10 августа 1972 г., законодательством о культуре частное владение музеем, якобы, вообще не разрешалось. В «нашем государствe», как сказал Маурер, я был неприемлем в качестве руководителя музея, потому что не мог предъявить необходимых для этого политических и культурнополитических способностей.
Господа не допускали, что без труда моих двух рук здесь был бы пустырь, что не было бы ничего, не будь я женским существом в мужском теле. Потому что ребенком я играл с кукольной мебелью, потому что я и сегодня уборщица, потому что мне нравится грюндерство и потому, что я всегда хотел иметь дом вокруг себя — именно поэтому сегодня существует этот музей.
Товарищи хорошо подготовились. Они предъявили документ, в котором требовалось, чтобы я все продал государству. Я должен был, как на следующий день констатировал юрист по экономическим вопросам, не только расстаться со всей своей коллекцией, включая собственную кровать, но еще и доплатить 4582 марки налога.
Я отказался подписать документ немедленно, как, картавя, требовал от меня Маурер, а постарался достать названные параграфы законов. Хлопотливое предприятие, на которое ушло несколько недель: в ГДР нельзя было просто так получить тексты законов, граждан лишали их прав уже тем, что не давали им возможности узнать, в чем эти права состоят. Каково же было мое изумление, когда я открыл текст Вестника законов 11/47: постановление касалось не права управлять музеем, оно относилось… к рыболовству. Меня намеренно ввели в заблуждение.
Что же, это и будет конец дела моей жизни, цели жизни? — спрашивал я себя вечером 1 февраля. У меня выбили почву из-под ног, я чувствовал себя как дерево с подрубленными корнями. Я провел бессонную ночь, сидел на краю кровати, потеряв голову, бегал по комнатам, принес из подвала топор и пилу, твердо решив разрубить всю мебель, повыкидывать ее из окна и перевезти к матери. Пусть хотя бы она попользуется ею в виде топлива. Но рука у меня не поднялась.
На следующее утро мои сотрудницы уставились на меня в смятении: «Как ты выглядишь?» Я решил, что у меня волосы в беспорядке, хотя отчего, собственно, им быть в беспорядке, я ведь не ложился в постель? Подошел к зеркалу — оказалось, я поседел за одну ночь. Но такое отражение моего внутреннего состояния не тронуло меня, изменение внешности было так же безразлично, как лунные горы, единственно важным был музей.
Где ничего нет, на то и у магистрата нет «права», и Штази нечего взять, пронеслось в голове. Созрело дерзкое решение: я подарю все посетителям, и милые господа из Торговли предметами искусства найдут здесь пустую лавочку. И наплевать мне было, что меня могут упечь в кутузку за саботаж.