Из каморок и с чердака, из запасника, я все перетащил в выставочные помещения. В столовой неоготического стиля выставил на раздвижном столе 86 керосиновых ламп. В жилой комнате в стиле неоренессанса на огромном столе на двадцать персон я разместил каминные часы, их оказалось 64, рядом настольные часы, годовые часы из латуни и бронзы, элегантные позолоченные из замка рядом с дешевыми, из простой рабочей квартиры, с маятником и привинченным прессованным орлом.
В других комнатах расположились: самая большая в мире последовательная коллекция валиков для эдисоновского фонографа — 15 тысяч штук, напольные часы — 34 штуки, 386 часов с маятником, 18 пианино и буфетов, коллекция швейных машин, собрание костюмов, коллекции пишущих машинок, музыкальных аппаратов; фарфор, столовые приборы, стекло; 13 тысяч пластинок, более 3 тысяч нотных рулонов для пианолы и других инструментов; коллекция стульев для спальни, столовой, кабинета, салона и кухни, лежанки, стулья из пивных и детские стульчики, всего больше 60 штук — выставлено было все. В том числе коллекция столов. В течение десятилетий я собрал 23 полных комплекта мебели.
Как мне удалось насобирать столько при «социализме»? Что ж, наследия было больше, чем я мог взять. В начале пятидесятых годов, например, через своих коллег по Бранденбургскому музею я познакомился с престарелой фрау Барневитц. Берта Барневитц с придворной важностью провела меня по своей квартире и показала старую мебель, сделанную в 1892 году в Берлине мастером Юлиусом Грошкусом. В углу темной проходной комнаты прятался прекрасный буфет с колонками и резьбой, но без насадки.
Берта Барневитц указала острым пальцем на дверь подвала: «Но в угольном погребе довольно грязно!» Я спустился вниз с подсвечником и в дальнем углу обнаружил нечто, покрытое черной пылью: на балюстраде-насадке не хватало лишь одного резного шара. Я ворошил уголь до тех пор, пока не нашел его. Берта Барневитц совсем не обрадовалась, когда я пристроил на буфет вычищенную насадку, и лишь покачала маленькой головкой. Маленького роста, она была не в состоянии держать в порядке эти завитушки, собирающие пыль. Я пообещал ей приходить каждый месяц и вытирать пыль. Когда в 1963 году она скончалась, я унаследовал ее мебель и, буквально в последний момент перед вмешательством управляющего наследством вывез ее в Мальсдорф в свой музей.
«Музей умер, забирайте!» — объявил я изумленным посетителям на следующий день после совещания в магистрате. Люди толпами выносили добытые ценности, грузили громоздкие вещи на автоприцепы или нанятые мебельные фургоны.
Через пару месяцев, когда было унесено уже три четверти моей коллекции, я заметил, как одна молодая женщина что-то поспешно записывает. Я вел посетителей через то, что еще осталось от музея, и решил сначала, что это Штази еще раз пытается припугнуть меня. Но ее брюки с заклепками и простой свитер выглядели слишком скромно для человека с Норманнен-штрассе. «Просто свинство, что с Вами делают», — возмущалась эта женщина с открытым лицом после моей экскурсии «по остаткам» и дала мне свою визитную карточку: Аннекатрин Бюргер, актриса. «Вам нужен хороший юрист». — «Фрау Бюргер, это очень мило с Вашей стороны, но ни один адвокат не захочет нарываться на неприятности из-за моей старой мебели». «И все-таки, — возразила она, — один захочет: господин Кауль. Я хорошо его знаю».
Профессор Карл-Фридрих Кауль, международная вывеска юриспруденции ГДР, будет возиться с моим музеем? Я не мог поверить в этот проблеск надежды. Но на следующий день затрещал телефон. Успокаивающий, но уверенный голос произнес: «Говорит Кауль. Я слышал, у Вас неприятности. Когда Вы можете приехать ко мне? Сегодня? Завтра? Послезавтра?»
«Если Вы не можете заплатить налоги, — коварно ухмыляясь, сказал начальник финансового отдела, — все вещи будут конфискованы. И Вы, конечно, знаете, как мало за них дадут под залог на улице Вильгельма Пика». Дамоклов меч описи имущества висел надо мной на шелковой ниточке. Я немедленно отправился к Каулю.
За большим дубовым письменным столом восседал положив перед собой сильные руки, как еврейский патриарх, пожилой человек с неподвижным лицом. Поначалу он казался задумчивым и рассеянным, но когда я рассказывал свою историю, щеки его покраснели. Едва я закончил, он провел ладонью по редким волосам и поправил очки. Потом гневно стукнул кулаком по лежавшим перед ним бумагам, несколько листков, как испуганные голуби, вспорхнули со стола и медленно опустились на пол, а он бушевал: «Если это пройдет, я больше ни одного дня не останусь юристом в этой стране». Он позвонил секретарше и, едва та появилась в дверях, приказал, пылая от возмущения: «Два письма, одно — в министерство финансов, другое — в министерство культуры».