Мои уважение и симпатия отданы всем тем, кто хотел осуществить социалистическую идею, но потерпел неудачу, был обречен на неудачу из-за несовершенства людей. Сама по себе идея остается прекрасной. Даже дискредитированная реальным социализмом.
Агонию этого социализма, который таковым и не являлся, я впервые осознал в 1961 году, когда была построена стена: государство, которое, чтобы выжить, должно запирать своих граждан, не может существовать долго. Его крах стал для меня особенно очевиден, когда в 1983 году мне позвонили из отдела культуры округа Марцан со странной просьбой: именно я должен был выступать экспертом по мебели, которую так называемые «выезжающие» на Запад собирались забирать с собой. Музеи ГДР, сотрудники которых обычно выполняли эту щекотливую задачу, уже не справлялись со всеми экспертизами, так много было желающих выехать.
Если «выезжающие» — я всегда, даже в присутствии официальных лиц, из принципа называл их «переселенцами», потому что тот кто уезжает, возвращается обратно, чего эти люди вовсе не собирались делать, — хотели взять с собой что-то из домашнего имущества, они обязаны были составить подробнейший список, включая все, даже трусы и половые тряпки. Этот список в пяти или шести экземплярах, в зависимости от степени придирок, они должны были представить в окружные инстанции. Этой процедурой им в последний раз давали понять, у кого здесь власть и какое дерьмо они сами.
В своей новой роли я попал на зыбкую почву. Я взялся за работу с намерением, которое противоречило смыслу и цели официального мероприятия, а именно: «выуживать» все ценные антикварные предметы, которые могли обнаружиться в домашнем скарбе выезжающих.
Если само государство ежедневно вывозит культурные ценности, рассуждал я, то люди, которые переселяются, из-за того, что здесь их третировали, должны, черт подери, иметь право забрать свое личное добро.
Моя первая экспертиза состоялась в Каульсдорфе у одного музыканта. К своему ужасу я заметил там крестьянский шкаф 1820 года и сундук с коваными цифрами на нем — 1786. Что делать? «Как это следует оценивать?» — спросил я сотрудницу отдела культуры, указывая на сундук и шкаф. «Но это же логично», — бодро затараторила она в ответ. «Категория I, II или III». «А что такое категория I, II или III?» Смущенная мина. «Ах, — сказала она с беспомощной улыбкой, — сопровождать Вас на экспертизу было поручено мне только сегодня утром, я и сама этого не знаю».
Безобидный зайчонок, не обремененный каким бы то ни было знанием дела. Если так обстоят дела в этом государстве, то долго оно не протянет, думал я и был доволен. Чтобы выяснить вопрос категорий, я позвонил в Бранденбургский музей и описал шкаф и сундук своей коллеге, «мебельной тетушке» музея.
«Категория I — это культурные ценности международного значения, которые нельзя вывозить, например, картина Рембрандта или Рубенса. Но таких и нет ни у кого», — объясняла она мне свистящим полушепотом. К категории II относились национальные культурные ценности, которые включали даже работы современных художников ГДР». Их вывозить было можно, но с разрешения министерства культуры. Категория же III касалась местных культурных ценностей, к которым относились предметы периода индустриализации, грюндерства и модерна, если это не были выдающиеся произведения, к примеру, письменный стол мастера ван де Вельде. Крестьянский шкаф и сундук, поскольку в музеях ГДР их масса, я определил в III-ю категорию.
Число людей, во что бы то не стало стремившихся убраться из этой страны, настолько возросло с середины восьмидесятых годов, что у меня было полно работы во всех округах Восточного Берлина. Однажды я очутился в квартире, которая была буквально забита антиквариатом: оловянные тарелки, светильники, картины. Зажмурив один глаз, я отнес все к категории III. Но в этом доме, хозяин которого выглядел каким-то напуганным, надо было зажмуривать оба глаза.
Потому что с самого начала я наткнулся на ценную средневековую военную кассу, железный сундук XVI века, который был безупречно отреставрирован музейными специалистами. Лучше бы я увидел эту штуку ободранной и перепачканной, чтобы можно было ее пропустить. «Кто реставрировал эту вещь?», — спросил я, а когда владелец назвал мне Музей германской истории, я в шоке рухнул на стул. «Ах, черт!», — вырвалось у меня.
Дальше наш разговор состоял из намеков и недомолвок, ведь, в конечном счете, никогда не знаешь точно, кто перед тобой. «Вы хотите взять этот сундук с собой?» «Да». «Совершенно точно?» «Да». «Он так много для Вас значит?» «Да, иначе я не отдавал бы его реставрировать». — «Какой реставратор делал работу?» Он назвал фамилию, и я спросил: «Вы хорошо знаете этого человека?» «Да». «Вы очень хорошо его знаете?» «Да». «Он надежен?» «Да, на сто процентов».