Мы снимали почти исключительно по ночам, ведь большинство актеров было занято в театрах. Часто съемки продолжались до четырех утра. Но дело стоило того. Не только потому, что фильм неделями не сходил с экрана и даже завоевал серебряного медведя на Берлинском фестивале 1990 года, но и потому, что Каров с большой проникновенностью показал часто тягостную жизнь гомосексуалистов в ГДР. Сюжет фильма — одного из двух главных героев мчит в больницу «скорая помощь» с мигалками, потому что он захотел покончить с жизнью, — взбудоражил меня, напомнил о самоубийствах в нашей группе гомосексуалистов.
Принарядившись, пробрался я в день премьеры в восточноберлинский кинотеатр «Кино Интернациональ». Фойе запружено людьми. Но в тот вечер на первый план мировой истории вышло другое решение. Как раз в то время, когда я в Мальсдорфе надевал платье, берлинский шеф СЕПГ, Гюнтер Шабовски, давал пресс-конференцию, после которой тысячи восточных берлинцев бросились к стене.
Почти сразу же после окончания фильма поползли слухи и пересуды. Стену снесут? «Ребята, сегодня не 1 апреля, а 9 ноября», — возражал я.
Я хотел и не мог поверить. Не мог, хотя все последние недели пребывал в состоянии надежды. Это государство под старчески-твердолобым руководством упорно не шло на уступки — хотя во время бессмысленно-призрачного спектакля в честь сорокового юбилея ГДР внимательные современники уже ощущали сладковатый запах тления — и тем самым бурно ускорило свое падение.
«Закройте эту дверь перед Вашими детьми», — ответил я несколько лет назад в чужой пустой квартире во время одной из экспертиз таможеннику, простому малому из Мекленбурга, который гордился своими двумя звездочками на погонах, когда он спросил меня, почему все рвутся на Запад. «Закройте эту дверь перед Вашими детьми и скажите, что открывать ее запрещается. Что произойдет? Ваши дети будут осаждать дверь, пытаться подсмотреть сквозь замочную скважину, а когда достаточно подрастут, сделают себе отмычку, чтобы ее открыть. Если бы они все увидели, тайна улетучилась бы, и они бы вернулись». Но функционеры — молодые и старые, которые за опущенными занавесками проносились мимо собственного народа в автомобилях «вольво» и в своем «гетто Вандлитц» давно уже жили, как на далекой звезде, — за такими и подобными фразами видели лишь мятеж, упрямство и контрреволюцию.
Фильм «Решение» имел огромный успех, и после премьеры завсегдатаи в полном сборе и соответствующем настроении, явились в бар «Бургфриден». И вдруг — тарахтенье, гудки, толкотня. Вся улица Шенхаузен-аллее запружена: трабанты двинулись в Западный Берлин на Курфюрстендамм.
Невероятное произошло, и посетители бара, ликуя и, будто сорвавшись с привязи, бросились обниматься. Наконец свободны! Я радовался за молодежь, однако не был склонен к бурному выражению радости и продолжал сидеть за своим столиком с чувством тихого счастья.
Я как раз набрал на вилку картофельный салат, когда группа радио-журналистов ворвалась в дверь, и один из репортеров сунул мне в нос микрофон, величиной с теннисный мяч: «Что Вы об этом думаете?» Я со страху так растерялся, что ответил вопросом на вопрос: «Вы имеете в виду эту массу автомобилей, которые едут на Запад?» — «Ну конечно!» — «Ну, сейчас они все поедут туда, посмотрят Курфюрстендамм, а к утру вернуться обратно».
Мне никогда не нужны были большие решения. Я никогда не ломал голову над вопросом своего существования. Все было естественно. «Я просто не могу быть другим», — знал я, даже когда мальчишки в школе дразнили меня «рыжей козой» и срывали заколки с волос.
Так же мало стремился я наряжаться. Я ношу тот же 50‑й размер одежды, что и прежде, у меня узкие плечи и статная попка, которая еще кое на что годится. Я предпочитаю светло-зеленые, небесно-голубые, темно-синие и черные платья. Я никогда не подкрашиваюсь, не крашу волосы, пусть другие и навешивают на себя броские украшения. Я такой, какой я есть. Чаще всего я ношу фартук и косынку и довольствуюсь ролью домашней прислуги.
Моя гордость — две юбки в народном стиле, которые подарили мне к 63-летию Беата и Сильвия, лесбиянская пара, которая вместе со мной управляется в музее. Последней вещью, которую я сам себе позволил, было темно-синее женское пальто на зиму. В середине семидесятых я отправился с отрезом ткани к дамскому портному в Копеник.