Дядюшка был мне не только заступником и наставником, он был мне настоящим отцом. Наш классный учитель, д-р Бергер, носивший на лацкане значок нацистской партии, хотел сделать из нас крепких парней, «упругих, как кожа, быстрых, как борзая, твердых, как крупповская сталь». Естественно, такой похожий на девочку мальчик, как я, с локонами, бархатными штанишками, большими отложными воротничками, для этого не подходил. Я не хотел надевать форму детской гитлеровской организации, и однажды в среду — это был день гитлерюгенда — он закричал мне: «Гитлерюгенд — это долг!» — «Скорее принуждение», — вырвалось у меня. Он схватил свою трость и здорово отколотил меня. Дядюшка, этот душа-человек, проводил меня на следующий день в школу и поставил учителя на место. Я никогда раньше не слышал, чтобы дядюшка кричал, но в тот день его голос гремел по всему коридору. Старший преподаватель, достойный представитель старой школы, который не имел ничего общего с нацизмом, посоветовал дядюшке отдать меня в частную школу, где принуждение вступать в организацию гитлеровской молодежи не ощущалось так сильно.
Так я оказался в «Высшей частной школе для мальчиков д-ра Георга Кимпеля», Луизенштадт, улица Дрезденер-штрассе, 90, третий внутренний двор. Уже само название нравилось мне, так как я весьма почитал прусскую королеву Луизу. «Просьба звонить громче» было написано на эмалированной табличке у входа в школу. На оштукатуренном фасаде висел жестяной флажок, прикрепленный к кованой консоли, на котором была написана дата основания: 1848. Школа выглядела так же, как и в кайзеровские времена, и — сущий рай для меня — в учительской тикали часы с маятником, на потолке висела электрифицированная газовая люстра с белым абажуром и зелеными бусинами, мебель была сделана около 1890 года. Вся школа еще дышала старой устойчивостью. Здесь напрасно было бы искать портреты вездесущего «фюрера».
В кабинете директора мы с дядюшкой сели напротив профессора Кимпеля. После того как формальности были выполнены, директор спросил, был ли я членом детской гитлеровской организации. Дядюшка сморщился и вздохнул: «Именно поэтому». Несмотря на это туманное пояснение, профессор Кимпель, казалось, все хорошо понял. «Знаете ли, — сказал он, подняв обе ладони, как бы защищаясь, — мы с нашими педагогами вообще не любим, когда мальчики состоят в гитлерюгенде, потому что тогда им по средам не задают уроков, и они ничего не учат». Можно было, конечно, сказать и так.
Уже маленьким ребенком, еще не понимая толком, что они из себя представляли, я испытывал отвращение к нацистам. В первый раз я вплотную столкнулся с коричневой чумой и ее вестниками весной 1933 года: дядюшка взял меня как-то с собой за покупками. Перед одним из магазинчиков еврейской продовольственной фирмы «Эгона» в южном Мальсдорфе по-хозяйски расположились двое коричневорубашечников и пытались не пропускать покупателей в лавку.
Дядюшка, держа в одной руке старомодную парижскую дорожную сумку, с которой он всегда ходил за покупками, а в другой мою руку: потребовал, и я никогда этого не забуду: «Пожалуйста, дайте мне пройти!» — «Почему Вы покупаете у евреев?» — «Знаете ли, предоставьте мне самому решать, где мне покупать». Парни коротко переглянулись и действительно пропустили нас. Мы вошли внутрь, и я почувствовал, что в воздухе висит опасность. Хотя все продавщицы были, как всегда, в своих белых шапочках с красной надписью «Эгона» и в привычных фартучках, было видно, что немногочисленные покупатели чувствуют себя очень неуютно. Они нервно оглядывались на дверь, никто не разговаривал. Когда мы с дядюшкой вновь оказались на улице и прошли мимо штурмовиков, я спросил: «Кто эти сердитые люди?» Его ответ не заставил себя долго ждать: «Это нацисты, сплошные преступники».