Во взаимоотношениях с Корецким я интуитивно выбрал тактику параллельного, независимого существования. Какого-либо душевного общения между нами не было, его образ жизни я не принимал, но никогда на эту тему ни с ним, ни с кем-нибудь другим не разговаривал.
Я еще однажды столкнусь с ситуацией, когда нужно будет дать оценку бытовому пьянству. Но это будет еще несколько лет спустя. И я не уверен, что эта оценка была правильной.
А потом уже вся страна будет решать верить или не верить, что наш будущий президент — запойный. И не поверит, и в очередной раз ошибется.
Формально Корецкий был моим руководителем, но только формально. Он не вникал в мои дела, а я и не слишком настаивал на том, чтобы он был в курсе. Я все больше был вынужден решать вопросы, которые были в компетенции секретаря парткома, но сваливались на меня, поскольку он регулярно отсутствовал с дежурной формулировкой: болезнь мамы.
Однажды, в средине февраля, как обычно, я не ушел в конце рабочего дня, а сел писать едва ли не последний «егоровский» протокол. Когда, часа через два, я подошел к станции метро, вход преградило оцепление милиции, а вокруг гудели скорые и бегали люди в белых халатах.
Мне удалось выяснить, что на эскалаторе как раз в то время, когда в Институте закончилась работа, произошла страшная авария. Есть многочисленные раненые и даже жертвы. Я старался даже не думать, что могло быть, если бы я ушел с работы со всеми.
Наутро Институт гудел как разбуженный улей. В партком без конца звонили секретари, докладывали о страшных слухах, которые гуляли по подразделениям. Говорили, что на Опытном заводе и у нас, в Институте, где в это время закончились смены, якобы, десятки жертв. Оказалось, авария произошла на крайнем слева эскалаторе. Его лента внезапно ушла вниз и десятки людей попадали в жуткие жернова шестерен.
Одна девушка из нашего Института возвращалась с подругой домой. В гуще людей им пришлось разделиться. Она выбрала средний эскалатор, а ее подружка оказалась на крайнем. Девушка видела, как вместе с другими людьми подруга бессильно цеплялась за боковой поручень, а потом навсегда исчезла в страшном провале.
Однако, ни в газетах, ни по телевидению об этой трагедии не было сказано ни слова. Страна еще не научилась смотреть правде в глаза. Мы, вообще, еще многому не научились.
Как назло, в Институте отсутствовало все руководство, а в парткоме Корецкого тоже, естественно, не было. Я созвонился с секретарем директора. Александра Ивановна, платиновая, как теперь говорят, блондинка, пожилая, спокойная, была мудрой женщиной. Мы решили выяснить, сколько на самом деле погибших. Оказалось, четверо, молодые ребята и девчонки. Это было ужасно, это было много, но не десятки, как твердили паникеры.
Я позвонил в райком, сообщил, что мы решили, чтобы пресечь досужие вымыслы, повесить некрологи в подразделениях и в проходной Института. В райкоме было не до меня. Никто мне перечить не стал. Может быть, это решение покажется сейчас тривиальным. А тогда оно потребовало определенной смелости, ведь до времени «гласности» должна была пройти еще целая пятилетка «пышных похорон».
О том, что принятое решение было верным, стало ясно, потому что все панические разговоры в Институте сразу прекратились.
Моей любимой в день рождения
Был ясный, по-летнему теплый день в начале августа. Мы встречали его на даче под Крюковом или, как теперь называется, Зеленоградом.
Это последнее лето, когда еще был жив Николай Иванович, муж моей тещи.
Осенью, собирая созревшие яблоки, он неловко упадет с дерева и ударится спиной. И, как будто, все обошлось, но потом у него будет долго болеть поясница. Он ляжет в больницу на обследование, и врачи предложат ему сделать операцию.
Так, ничего особенного, больше для профилактики. Нина Васильевна посоветуется с друзьями-хирургами, и те в один голос согласятся: оперировать. Ему проведут операцию, но, по недосмотру, сделают укол антибиотиком, на который у Ники была аллергия. У него откажут почки, и он умрет почти через неделю.
— Ты, знаешь, — скажет он Иринке, в последний раз, когда она придет его навестить, — мне кажется, что это я лежу и смотрю фильм про меня.
И я помню, как плакала Нина Васильевна на похоронах и без конца повторяла: