Осень в том году началась теплом, бабьим летом, а потом завернула ветрами, холодным дождем и ранними заморозками.
Когда после двухнедельного перерыва я снова сюда наведался, все было кончено. Зажелтела и сделалась сквозной листва на березках, и от этого автострада с бегущими автомобилями странно приподнялась и приблизилась. Порыжела и выглядела неживой смятая трава, а из-под черенков скрученных листьев на кустах проглядывали розовые беспомощные почки.
В довершение ко всему из низких косых туч сеял надоедливый дождь.
— Где-то теперь наши певцы? — подумал я, проходя мимо знакомой низинки и глядя на царящий здесь разор.
Но вот, как будто желтый цыпленок из-под наседки, выглянул солнечный луч и скользнул по траве. И тотчас же навстречу ему полилась мелодия.
Это пел сверчок. И не беда, что голос был хрипловат от простуды и едва слышен. Он все звучал и звучал для того, чтобы через минуту умолкнуть, теперь уже надолго, я думаю, до следующей весны.
Незаметно прошел год, и жена была вынуждена выйти на работу, иначе с большим трудом доставшееся место редактора было бы наверняка потеряно. А с посещениями садика начались бесконечные болезни. Началось все с обыкновенных ОРЗ и казавшегося невинным диатеза, а потом все осложнилось проявившейся аллергией и внезапным анафилактическим шоком. Те из родителей, у кого тяжело болел малолетний ребенок, наверняка поймут мои чувства, с которыми я писал это стихотворение.
Спящему сыну
Мой маленький сын, мой смешной мальчуган,
Открой поскорее глазенки.
На свете теплей от родного огня,
От светлой улыбки ребенка.
Я видел, как жизнь замирала в тебе,
Синели в беспамятстве губы,
И ты уходил к той последней черте,
Откуда возврата не будет.
Еще ты не знаешь, как мир наш велик,
Как звонко алеют над морем рассветы,
Не плакал без слез, не пьянел от любви,
Не задыхался от южного ветра.
Ребячьей души беззащитный тростник
Должны мы сберечь от безводья и пепла.
Как много зависит от нас же самих,
Чтоб наши побеги окрепли.
Тебя добудиться сейчас нелегко -
Раскинул ручонки, как всадник поводья.
И сладок последний твой утренний сон,
Из тех, что лишь в детстве приходят.
Коля
Вспомнил зиму, когда я, старший инженер одного из оборонных НИИ, приехал в Запорожье по делам командировочным. Я довольно быстро решил все служебные вопросы. Время было уже вечернее, а мой поезд отправлялся далеко за полночь. Следовательно, у меня еще оставалось время, для того, чтобы, как обычно поступал в таких случаях, побродить по незнакомому городу.
В Запорожье родилась моя мама, и я помню, с какой теплотой она отзывалась о родном городе. Конечно, я не знал адресов ее далекого детства, но зато у меня был адрес общежития моего школьного друга Коли Семина, и мне хотелось с ним встретиться.
Зима была по-украински мягкой, и поэтому я с удовольствием прошелся пешком по заснеженным улочкам. На счастье, мой друг оказался дома, в своей комнатке заводского общежития. Вероятно, он спал, и я его даже разбудил, но он был очень рад неожиданной встрече. Как всегда, он выражал свои чувства очень эмоционально.
— Генка, Генка, как я рад! — без конца повторял он.
Я был рад не меньше его, но радовался больше про себя.
Потом мы пили чай с оставшимися у меня бутербродами и вспоминали школьные годы. И снова у меня перед глазами картинка.
Мы с ним идем в школу по узкой парковой дорожке среди приземистых сосен, а далеко внизу виднеется занесенное снегом и вздыбленное торосами море. Накануне днем была оттепель, а ночью подморозило, отчего у зимующих здесь грачей смерзлись набухшие влагой крылья. При виде людей они встревожено галдят, пытаются взлететь, но только беспомощно падают в покрытые ледяной коркой сугробы и разбегаются, неловко перебирая лапами.
Коля курит, скрывая это от строгих родителей, поэтому сигарету ко рту подносит двумя сосновыми палочками для того, чтобы на пальцах не оставался запах табака. Он как всегда немного возбужден, но скорее радостен, мы с ним рассуждаем обо всем, только одну тему оставляем в стороне — Наташу Глазкину.
И теперь, через двенадцать лет мы опять говорим, о чем угодно, но только не о Наташе, теперь уже Бахусевой.