Я продиктовал по телефону нужные сведения, я хотел было вернуть бумагу на место, но увидел в этом втором ящике стянутые резинками тугие пачки денег. Они лежали россыпью, и их было не меньше десятка. Я позвал девиц, и они ахнули, увидев так же, как и я, возможно, впервые в жизни, такую кучу денег. Я положил бумагу, задвинул ящик и вернулся на свое место за общим столом.
Вскоре пришел Паша. К нему уже успела вернуться обычная развязность. Он с ленцой поблагодарил меня и спросил, где я нашел нужную бумагу.
— Да, вот тут, — ответил я, — во втором ящике твоего письменного стола.
Кровь отхлынула от обычно розового Пашиного лица, и оно сделалось уж совсем мертвенно-бледным. Больше им не было сказано ни слова. Мы тоже молча разошлись.
Разумеется, я доложил обо всем виденном своему первому секретарю Позднееву Василию Федоровичу. Он молча и несколько отстраненно выслушал меня с таким видом, будто этот вопрос был ему давно знаком и не заслуживал особенного внимания. А ведь речь шла, ни больше, ни меньше, — о коррупции в исполкоме райсовета. Скорее всего, ему успели доложить еще раньше меня.
Кто? Уверен, тот же Драч. Ведь они были приятелями еще со времен комсомольской юности. Я заметил, что, слушая меня, Позднеев в задумчивости сделал очень характерный жест: прикрыл лицо ладонью, оставив прищуренный глаз между раздвинутым указательным и средним пальцем — как будто там был монокль. Очень странный жест, такой случайно не изобразишь. Не исключено, что этот жест был чем-то вроде пароля у комсомольского актива. Так посматривал на меня и мой бывший начальник орготдела, и Драч, бывший секретарь райкома.
Эти комсомольские активисты всегда были между собой «своими», и так и останутся своими на многие годы. У них был особый код опознавания: «свой — чужой».
А я был для них «чужим». И у меня был свой код опознавания: «добро — зло». Я считал, может быть, и ошибочно, и старомодно, что это должен быть обязательный код для каждого порядочного человека.
В этом деле я не собирался пороть горячку. На вопрос Позднеева, что я планирую делать дальше, я ответил, что хочу вынести на бюро райкома партии вопрос о работе коммунистов исполкома райсовета по развитию кооперативного движения в районе. Как известно, бюро являлось высшим партийным органом в районе. А что я мог предложить еще?
Ведь хватать Пашу за рукав было бессмысленно. Вызывать милицию — тем более.
Возражать Позднеев не стал, поэтому я с чистой совестью внес этот вопрос в план своей группы на конец января 1990 года, то есть, через два месяца.
Как обычно, я тщательно готовил материал, благо, факты, как говорится, были налицо. Еще раз все перепроверив, из таких бесспорных материалов я подготовил записку для бюро райкома и к записке проект Постановления, в котором председателю исполкома, как не обеспечившему должного контроля за развитием кооперативного движения в районе объявлялось партийное взыскание — поставить на вид. Нужно заметить, это было самое малое из того, что я мог предложить.
Позднеев, разумеется, знал, что я готовлю разгромный материал, но ни разу не позвонил и не поинтересовался, как идут дела.
Вместо этого ко мне несколько раз заявлялся «засланный казачок» в лице яйцеголового «Хрусталева», который с невинным видом что-то выписывал из моих материалов. Я хорошо помнил, как он пришел в аппарат неловким, но, кажется, порядочным человеком, и как потом Бирюков «купил» его преданность за разрешение приобрести вне очереди модную тогда «восьмерку», именуемую в просторечии «зубилом». С уходом Бирюкова он, в порядке наследования сделался холуем у Позднеева. Именно с той поры «прикольный» вид настоящего Хрусталева вызывает у меня не усмешку, а приступ застарелого раздражения.
В начале 1990 года я, как и планировал, вынес на бюро райкома партии вопрос о работе коммунистов исполкома по развитию кооперативов в районе, где полагал обнародовать, как мне казалось, вопиющие факты коррупции. Правда, у меня ничего дельного из этого не вышло. Ведь я был просто «мелкой сошкой», а всем руководил первый секретарь.
Председатель исполкома и все его заместители, а также районный прокурор вдруг срочно «заболели». На бюро присутствовали только начальники служб. Буквально у меня на глазах начальник РУВД, совершенно меня не стесняясь, шантажировал участкового, моего основного выступающего, что если тот произнесет хоть слово, то обещанной ему квартиры — не видать.
Подготовленную мною записку, которую я, как и положено, за несколько дней передал первому секретарю, членам бюро даже не показали. Что касается Позднеева, то он просто спустил все на тормозах, да еще выйдя из зала бюро, произнес с деланым сочувствием: