Мама пыталась мне помогать в учебе только в первое полугодие первого класса. Я тогда ленился делать уроки и учиться читать. Но когда дела пошли на лад, и я стал получать отличные отметки — контролировать меня просто отпала необходимость.
Последний раз я попросил маму о помощи, когда нужно было назвать предметы посуды, изображенные на последней страничке "Букваря".
Тут стоит напомнить о специфических особенностях русской и украинской грамматик. В украинской пишется, как слышится. А в русской все намного сложнее. Дома в семье у мамы говорили по-русски, а училась она в украинской школе.
— Мама, а что это? — я указываю на фаянсовую миску с рисунком.
— Это мыска, сынок.
— Так и писать?
— Да, так и пиши.
— А это?
— А это каструля.
Я написал, чем немало удивил мою первую учительницу, Веру Степановну, которая поставила мне тройку с минусом. После этого, я, хоть и в шутку, но твердо заявил, что больше никогда не буду просить у мамы подсказки.
В младших классах, мама частенько приходила ко мне в школу учить наших девочек какому-нибудь танцу к празднику.
— Эх, Генка, — говорила она с досадой, — ну почему ты такой упрямый.
А я наотрез отказывался участвовать во всякого рода «танцульках». Зато я с удовольствием писал стихи, чем не один раз заслужил похвалу учительницы. Однажды моя одноклассница Тома отнесла показать один стишок своей маме, которая, как говорила Тома, сама писала и издавала стихи под своей девичьей фамилией «Кольцова». Отзыв был такой — они еще очень детские. Я не имел ничего против. Детские, так детские. Когда-нибудь станут взрослыми. Постепенно участие мамы в моей учебе стало сводиться к вопросу в конце четверти: сколько у меня четверок? Я честно отвечал.
В классе третьем или четвертом произошел такой эпизод. После уроков мы остались в классе вдвоем с Васей Моканом. Я, потому что умел сочинять, а он, по-видимому, умел рисовать. Но это были не досужие посиделки. Мы готовили классную стенгазету. Что-то мы там доделали, а потом Васька начал рассуждать на тему общественных обязанностей. Свое умение рисовать он воспринимал как должное, а вот способность писать стихи он считал чем-то запредельным, и относился к ней с определенным недоверием.
— Ну, вот ты, Генка, можешь придумать прямо сейчас стихи о том, почему я должен делать эту стенгазету? — спросил он, — а может, стихи тебе пишут дома родители, и ты потом приносишь их в класс уже готовыми?
— Хорошо, Васька, — сказал я, — дай мне несколько минут на размышление.
Я немного подумал и выдал ему нечто вроде такого:
Мой товарищ Мокан Вася
Лучше всех рисует в классе.
И, наверное, за это
Он готовит стенгазету.
— Ну, ты даешь, — удивленно, воскликнул Василий, — если бы не видел сам, никогда бы не подумал, что так можно.
— В этом нет ничего удивительного, — ответил я чистосердечно, — а вот рисовать как ты, я не умею, и, наверное, никогда не научусь.
О национальном вопросе
Одним из самых запоминающихся детских впечатлений о Мукачево остается вид молодых цыганок, почти девочек, зимой. Они были одеты в разноцветное тряпье и ступали по редкому в этих местах снегу босиком. За спиной каждой из них находился, закутанный в клетчатый плед младенец. Все они были из находящегося неподалеку от города табора венгерских цыган.
И еще пара картинок из далекого детства.
К нам приходит настоящий персонаж из сказки Андерсена — трубочист. Весь в саже, в черном защитном костюме, черной шапочке и с мотком упругой стальной проволоки с жестким ежиком на конце через плечо. В городе едва ли не половина домов с печными трубами.
А утром, по выходным раздается протяжный голос старьёвщика:
— Цюря! Ряндя! — кричит дряхлый старикашка, сидящий на бричке, запряженной не менее древней, чем ее хозяин лошадкой.
После того, как по телевидению промелькнуло сообщение о том в ЕС, в связи с дефицитом удобрений, собираются переходить на использование продуктов жизнедеятельности человека, я вспомнил, как это было в Мукачево.
Однажды осенью к нам на Севастопольскую пришел чумазый цыган-ассенизатор и вывалил из стоявшего рядом туалета все его содержимое на опустевшие грядки в огороде.