Нам, это группе аспирантов кафедры философии, которых собрал под своим крылом Семен Павлович Алексеев.
Они были давними друзьями, возможно, по учебе в АОН, либо еще по партийной работе, через которую проходили многие советские обществоведы.
В институт своего друга Алексеев перешел после моего института, где к тому времени, по его словам, на кафедре философии сложилась совершенно недопустимая обстановка реакционной нетерпимости и невежества.
Группа состояла из пяти человек, имена и фамилии которых, я разумеется, в большинстве своем не помню, потому что с некоторыми я виделся от силы раз десять на семинарах, а разговаривал и того меньше
Старшим в группе был Володя Мысливченко. Ко времени экзамена Володя уже оканчивал аспирантуру и даже, по-моему, работал на кафедре ассистентом. Володя Мысливченко был на несколько лет старше меня. Когда я учился на втором курсе, он уже оканчивал институт по специальности, кажется, «обработка древесины». Нас познакомил Алексеев, и мы довольно быстро с ним сошлись. Нас сближала схожесть наших судеб, по крайней мере, на каком-то их этапе.
Это был красивый парень с правильными, я бы сказал, плакатными чертами лица. Глядя на него сразу можно было сказать, что это человек, безусловно, заслуживающий доверия.
По протекции Алексеева его рекомендовали в философскую аспирантуру института, но сразу после получения диплома его на два года призвали в армию. Он служил офицером, в авиации, в Бобруйске, был очень неуверен в своем будущем, а я в письмах всячески его поддерживал и служил своеобразным соединительным звеном между ним и Алексеевым. Он женился, видимо, еще на младших курсах, потому ко времени его службы в армии у него рос сынишка лет трех или четырех.
Володя, в отличие от меня, окончил институт с красным дипломом и, по-видимому, привык всегда быть первым. Я знаю такую категорию людей. Вопрос, очевидно, стоит так: на что они способны, для того чтобы добиться своего.
Я вспомнил, как однажды мы заспорили: что же считать сущностью человека. Я говорил, что творчество. Он со мной не соглашался. Наконец, в качестве последнего довода я сказал, что это точка зрения Алексеева. Он не поверил и пошел выяснять у шефа, который находился неподалеку. Когда Алексеев подтвердил, Володя почему-то обиделся на меня.
Он был крепок тем умом, который называется здравым смыслом, но мне кажется, что ему не всегда хватало фантазии. И он еще несколько раз немотивированно на меня обижался. Сейчас я думаю, что он просто ревновал меня к Семену Павловичу. Ревновал, но идеи Алексеева не воспринимал.
Самыми колоритными аспирантами были двое.
Одного, точно, помню, звали Александр. Он был выпускником МГИМО, знал в совершенстве итальянский и даже, кажется, успел послужить при посольстве в Риме. У него было легкое перо, и он знакомил нас со своими работами. Это были очень живые зарисовки об опытах по обучению обезьян. Единственно, что мне казалось не очень понятным, с какого бока здесь была философия.
Второго, кажется, звали Виктор. Он был кадровым военным, служил на ракетном полигоне, во время заправки горючим ракеты глотнул ядовитых испарений, которые сожгли верхушки легких и был комиссован «вчистую». И теперь он продолжал периодически лечиться в госпитале. Виктор был высок и красив, но лицо его было того бледно — голубоватого оттенка, по которому, наверное, в прежние века отличали в людях чахотку.
Как-то раз он произнес фразу, которая надолго мне запомнилась.
— Когда человеку хорошо, слишком даже хорошо, ему непременно хочется сделать так, чтобы было плохо.
В душе его не было мира, и в поисках его он пришел в философию.
Кроме того, в группе был еще один аспирант, Вадим, любимец Алексеева.
Однажды он сказал о Вадиме так:
— Вадим слишком здоров психически, для того чтобы заниматься наукой.
— Интересно, — подумал я, — он понял это только сейчас, или еще до того, как пригласил его заниматься философией?
И, наконец, я. Из всех ребят только я не был аспирантом, а значился как соискатель, потому что до необходимого и здесь трудового стажа мне не хватало всего нескольких месяцев.
Весь предыдущий год Алексеев занимался с нами тем, что называлось философскими проблемами науки. Сам он тоже читал, как мне кажется, студентам курс «Науковедения». Учеба проходила ни шатко, ни валко. И я вполне в ней успевал. Мы часто обсуждали вопросы, так сказать, на вольную тему.
— Из всех вас, — говорил Алексеев, — писать не умеет никто, разве что немного Мысливченко, а говорить умеет один Кумохин.