В принципе, Алексеева можно было понять. Он просто разделял чувство многих миллионов советских людей, для которых слово «заграница» было желанным, но несбыточным чудом, а люди свободно там бывающие, априори обладали незыблемым авторитетом.
Осознавали это и мы, и тот же Александр, который, несмотря на видимую свою демократичность, не мог не ощущать своего превосходства над нами, простыми смертными.
— Да, я там был, — отвечал он снисходительно на все вопросы нашего руководителя, — да, я это видел.
У меня тоже было, что рассказать, если бы до меня дошла очередь. Работа нашего института, в которой я принимал участие, вот уже больше года, не вылезая из командировок, закончилась полным успехом. И тест, который мы передали из обсерватории под Алма-Атой через советский «Луноход 2» «Привет всем участникам…», свидетельствовал о нашей победе.
И пусть мой вклад в эту работу был более чем скромным, я вместе со всеми переживал чувство гордости. Но очередь до меня в тот день так и не дошла.
Мне было неприятно и досадно видеть человека, которого я уважал, таким приниженным.
А у нас продолжался разговор в одну сторону:
— А Джотто вы видели?
— Да, я его видел.
— А Филиппо Липпи?
— Да, его я тоже видел.
Я чувствовал, как рушится на глазах образ Алексеева, который годами создавался у меня в сознании — провидца и чуть ли не небожителя, владеющего истиной в последней инстанции.
И он стал тем, кем в действительности и был: да опытным, да знающим, но просто человеком, способным ошибаться и завидовать, и быть неправым.
Наконец, Алексеев закончил затянувшуюся беседу с нашим дипломатом и перешел к делу. Он объявил, что пора группе проявить себя на практике и для этого каждому из нас будет поручено написать статью в институтский сборник.
Первый вариант статьи должен быть представлен через три месяца. Вероятно, он уже обсуждал темы предстоящей работы с каждым из ребят, поэтому новостью эта информация была только для меня одного.
— Философской основой наших исследований были и остаются «Философско-экономические рукописи» Маркса. Все теоретическое обоснование я беру на себя, — начал Алексеев.
— С одной стороны, — он плавно и немного картинно повел правую руку в сторону, — сущностью человека является творчество. Этот тезис служит теоретической предпосылкой для исследования проблем эстетического — эту тему принимает Виктор — и этического — статью на эту тему напишет Мысливченко.
— С другой стороны, — он сделал похожий жест левой рукой, — творчество является проявлением основных сущностных сил человека.
Что служит предпосылкой для изучения данных по обучению приматов, как предшественников человека — это тема Александра, и обоснованием для создания теории гуманистической, творческой личности — статью на эту тему предлагается подготовить Кумохину.
Не могу забыть чувства досады, от этого краткого пассажа. Вот так, ни слова не обсудив предварительно, поручать совершенно новую для меня тему, да еще в таком приказном порядке.
Он как будто почувствовал мое недовольство:
— Кумохин, у вас есть какие-то возражения?
— Да, Семен Павлович. Я никогда не занимался проблемой личности, и написать статью в такие короткие сроки…
Алексеев постепенно переходил на повышенные тона и теперь мало что осталось в нем от того невозмутимого олимпийца, которого я знал раньше.
— Ну что же, у вас будет прекрасная возможность проявить себя. Сроки не обсуждаются!
— Что еще, Кумохин?
— Семен Павлович, мне кажется, проблема творчества нуждается в дополнительном философском обосновании. Я, например, с удовольствием занялся бы наследием древних греков и, в частности Платона, благо прекрасный материал для этого появился в недавно вышедших монографиях Лосева. И потом… Меня несколько смущает еще один вопрос.
— Повторяю, темы статей обсуждению не подлежат, а древних греков вы можете изучать в свое свободное время. Ну, и что это за вопрос, который вас мучает?
— Мы говорим, что сущностью человека является творчество…
— Да, это так.
— Это первый тезис. Второй тезис: творчество является проявлением сущностных сил человека.
— И это верно. Но в чем дело? Что вы пытаетесь доказать?
— Но не кажется ли Вам, что это не два, а всего лишь один тезис, и мы находимся в плену логических противоречий, обосновывая творчество через него же?