Тем не менее, она быстро нагрела воду в тазу, развела марганцовку и велела опустить в розовый раствор обе руки — чтобы не было заражения. На следующее утро в девять часов я со своей эскадрильей отправился на самолет. И в классе, как ни заманивал меня майор Баранов, больше не появлялся.
От своего бывшего напарника-капитана я вскоре узнал, что наш стенд очень понравился высокому начальству и его фотографию даже отправили в Москву в музей авиации.
А для меня началась настоящая служба. Правда, мне не пришлось ловить на себе снисходительные взгляды сослуживцев:
— Мол, что с него взять, двухгодюшник, да у него руки не оттуда растут!
Я — то показал, что руки у меня на своем месте, но это совсем не означало, что испытания для меня закончились.
Прошел день, мы сделали на самолете предварительную, а затем предполетную подготовку и отправили эскадрилью на несколько часов в полет. К вечеру погода испортилась, подул резкий ветер, и после приземления самолетов, нам разрешили их не зачехлять.
Постоянный наземный состав экипажа нашего самолета состоял из трех человек. Старший техник, он же техник по самолету и двигателям был казах, плосколицый, с заметным животом, который здесь называли не иначе как «блистером», капитан, исполнительный, незлобивый, уравновешенный — настоящих сын степей. Когда над ним подшучивали и спрашивали: зачем он такой блистер отрастил, он отвечал на полном серьезе.
— Так у нас положено. Ведь я же начальник, поэтому мне положен небольшой живот, а если дослужусь до майора, то и живот станет больше.
Техников по самолету и двигателю, называли «помазками». Оттого, что бушлаты у них в силу своей специфики были самые грязные, прямо лоснящиеся от масла. У помазков был не только самый большой объем работы, но и чехлов у них было больше всех: не только на двигатели, но и на плоскости. По паспорту наш старший был Турлумбек, но все его называли Тимохой или Тимкой.
Следующим по засаленности бушлата был техник по вооружению, рыжеволосый Гена, мой ровесник. В его ведении были не только пушки, но и ракета, которую иногда подвешивали под брюхо самолета, а в полете убирали вовнутрь. Его чехол был на корме.
Техник по электрооборудованию самолета, то есть я, отвечал за все электрическое: генераторы, электродвигатели, освещение, и электропроводку. На самолете было проложено десять километров проводов. А мой чехол был на кабине.
Довольно часто к нашему экипажу присоединялись еще два человека: черный как смоль казах-прапорщик и штурман нашего самолета Юра Цхе. Юра был кореец, он был всегда невозмутим, как говорится, обладал нордическим характером. Происхождение своей фамилии он объяснял так:
— Пуля, ударившись о камень, говорит "Цхе-е!».
Помощники нам были очень нужны, особенно когда перед предварительной подготовкой нужно было вручную (действовал строгий запрет высокого начальства очищать снег под самолетом с помощью техники) разгрести выпавший за ночь снег на площади пятьдесят на пятьдесят метров.
На каждый самолет приходилось по два комплекта чехлов: зимний и летний. Летний комплект был брезентовым, а зимний, утеплялся подкладкой из толстой байки и весил порядочно. Например, зимний чехол на кабину весил никак не меньше пуда.
И вот, настал момент, когда мне нужно было этот чехол надеть. Сначала я нисколько не беспокоился, решив, что все надевают, и я смогу. Я закинул свернутый чехол на нижнюю часть крыла, подтащил стремянку и забрался сам. Плоскость была длинная, но не гладкая, как могло показаться, а ребристая, равномерно поднимающаяся к корпусу самолета.
За ночь успел выпасть легкий, почти невесомый снежок, который нежнейшим пухом припорошил аэродром и усталые после полетов и, как будто, дремлющие самолеты.
Но мне этот снег сразу не понравился, потому что я несколько раз проскальзывал еще на плоскости, а уж когда я добрался до корпуса самолета, то и подавно.
Подталкивая перед собой чехол, я на четвереньках добрался почти до кабины. Последний выступ, за который я мог придерживаться, остался позади. А впереди было, как мне показалось, добрых пять метров совершенно гладкой поверхности, напоминающей по форме огромную бочку, но только поднятую на высоту трехэтажного дома. И, в довершение ко всему, присыпанную тончайшим снежком, который, наверняка, сводил коэффициент трения на этой поверхности практически к нулю. Стоит мне сделать одно неловкое движение, и я, точно, шлепнусь о твердую бетонку, которую, кстати, уже успели подмести от выпавшего снега. Я взглянул вниз, и что-то вдавило меня в блестящую поверхность самолета с такой силой, что я не в силах был даже пошевелиться. Это был страх.