Я видел по лицу Алексеева насколько неприятно было ему это произносить. Однако мне было не легче, поэтому я смог выдавить из себя только:
— Да, это, действительно, неприятно.
Видя, что моя реакция оказалась довольно сдержанной, Алексеев продолжал уже с некоторым чувством облегчения.
— Да, ситуация тяжелая, но никуда от этого не уйдешь. Нужно трезво обсудить создавшееся положение. Существуют, по крайней мере, три возможности.
Я смотрел на Алексеева, говорившего, как обычно, умно и уверенно, но смысл его слов доходил до меня с опозданием, как будто мы не сидели рядом друг с другом, а нас разделяло огромное расстояние, и необходимо было время, для того, чтобы звук успел это расстояние преодолеть.
Первая. Работать над прежней темой, но поступать в другую аспирантуру, в институт философии, например. Однако наша точка зрения еще не является общепризнанной, и она не пройдет в качестве темы будущей диссертации…
Вторая. Поступать в другую аспирантуру и выбрать другую тему, — но тогда, он, Алексеев, навряд ли будет в силах мне в чем-то помочь.
И третья. Оставить все на своих местах. Работать над диссертацией в свободное время. Ведь для того, чтобы защититься, вовсе и не обязательно заканчивать аспирантуру. И он уверен, что при моих способностях это получится даже быстрее…
— Ну, да, — горько подумал я, — и где же мне тогда защищаться прикажете?
Но вслух я так ничего не сказал.
Под конец Алексеев начал даже воодушевляться, но быстро оборвал себя. Слишком быстро, для того чтобы этот монолог был чистосердечным.
Раздался спасительный звонок, и, против обыкновения, Алексеев сам отправился открывать.
— А на штанах у него прореха, — с каким-то горьким удивлением подумал я.
«Нужен ли ученому дар перевоплощения? Нет, не нужен».
А что же дальше там было написано?
Пришел Володя Мысливченко, с которым я виделся всего несколько дней назад. Он нисколько не удивился, застав меня у Алексеева.
— Извините, я, наверное, помешал вам?
— Нет, ничего, мы, собственно, почти закончили.
«Разве? А я и не знал, что разговор со мной уже закончен. Хотя, очевидно, предложить мне он больше ничего не может. Или не хочет?».
Я стал вслушиваться в их разговор. Мысливченко жаловался на заведующего кафедрой, который в плане работы семинара ввел слишком много часов по истмату, оставив для диамата совсем мало времени. Семен Павлович тоже многословно возмущался.
А я вдруг очень ясно осознал, что мне уже никогда больше не участвовать в этих спорах, и совершенно лишним было это, последнее свидание с моим Учителем, теперь уже бывшим учителем.
Я понял так отчетливо, как будто кто-то мне на ухо нашептывал его мысли.
Все рушится, и замыслы о своем направлении, и своей школе. Теперь уже не с кем ему быть, а, возможно еще и не с чем. И он охладел к своему делу, и к тем, кому благоволил. Он вовсе не собирался нарочно причинить мне зло, просто так вышло. Не все ли теперь равно?
Вот потому то и записал он на последнем листке перед моим приходом:
«Нужен ли ученому дар перевоплощения? Нет, не нужен».
И больше ничего там не было.
Погруженный в свою печаль, я упустил нить разговора, который происходил между Алексеевым и Мысливченко. И они, как будто не желая свидетелей, разговаривали приглушенно, вполголоса, так, что до меня доносились обрывки фраз.
Вот, что говорил Алексеев:
— Мы с тобой закончили разговаривать как руководитель с учеником, неофициально. Теперь, будь добр, представь отчет — уже официально. А дальше можешь делать, что хочешь, можешь не соглашаться со мной — и я тебе тогда уже не советчик…
От Алексеева мы вышли вместе с Мысливченко. Он больше не разыгрывал из себя официального представителя, и с ним было проще разговаривать. Я тоже постепенно избавлялся гнетущего настроения, я даже какой-то сентиментальный порыв почувствовал, мол, вы тут остаетесь, а я ухожу.
— Как у тебя дела с диссертацией? — спросил я у Володи.
— А никак, — ответил он, — то, что предлагает Семен Павлович, я взять не могу, а самому придумать что-нибудь стоящее, сил не хватает. Ты знаешь, что в нашем положении самое скверное? — что ни говори, а много было у нас Володей общего.
— Ведь есть же и сейчас в философии много тем, как говорится, целины. Взять бы такую, и работать потихоньку над диссертацией. А выйдя на широкую дорогу, можно и за тему «человека» браться. Взять хотя бы нашего «дипломата». Алексеев пристроил его в институт социологии, там с радостью ухватились за человека в совершенстве знающего итальянский и сейчас он уже на предзащиту выходит.