В кепке, в довольно простом, даже немного помятом костюме, но лицо… Его лицо сияло счастливой улыбкой. Он рад, что прилетел, что он с нами встретился. Со всеми поздоровался, в том числе и со мной, да так, словно мы давным-давно знакомы. Он вел себя так свободно, раскованно, будто это было не в Праге, а в Москве…
Надо сказать, для Николая Афанасьевича все было естественно, не существовало понятия «неловко» или «неудобно». Он не задумывался о том, что люди скажут, что подумают. У него была открытая душа, обворожительная улыбка, в глазах светилась доброта, и потому, что бы он ни сделал, ему всё прощали.
Каждое утро за нами присылали автобус. По пути на студию автобус останавливался на Вацлавской площади. В автобус входили хорошо одетые люди – в беретах, плащах, до блеска начищенных ботинках, с кожаными портфелями… У студии они выходили и исчезали.
А вечером опять ехали с нами в автобусе до Вацлавской площади.
Однажды я спросила пани Славку:
— Кто это с нами каждый день едет в автобусе?
— Да вот же они, — ответила Славка. — Осветители, костюмеры, гримеры.
Оказывается, они надевали на студии синие халаты, аккуратные спецовки и работали целый день.
Эта бытовая культура, аккуратность меня поразили. На студии в Чехословакии был строгий порядок, каждый знал свои обязанности и точно исполнял их.
Когда в первый день мы приготовились сниматься, я заметила, что чешский актер (он играл моего жениха) то ли побаивается меня, то ли робеет. Он был страшно скован.
Вот он должен сказать, что я ему нравлюсь, а его глаза неподвижные, унылые. Тогда я расхрабрилась и решила ему помочь.
— Скажите, Яромирку, у вас есть манжелка?
Манжелка – это по-чешски жена. Он кивает.
— Вы ее любите?
Он тоже кивает.
— Вы можете на меня так посмотреть, как вы дома на манжелку смотрите?
Он засмеялся, и вдруг вроде лед сломался, мы перешагнули грань отчужденности. И дальше сниматься было легко.
Я только скажу: «А где манжелка?» – и он улыбается, Поняв мой сигнал.
Вдруг я слышу в павильоне:
— Хлопцы, вы маете углики в заду?
Думаю: «Боже, что они говорят». А оказывается, в осветительных приборах сгорела вольтова дуга, ее надо поправить, и бригадир осветителей спрашивал, есть ли там углики, чтобы потом не погас осветительный прибор во время съемки.
И еще меня поразило: духи по-чешски – ванявка.
Садишься в трамвай, и молодой человек хочет с тобой заговорить: «Слечна, вы маете геску ванявку», то есть «Девушка, у вас хорошие духи». Поначалу – «ванявка», «углики в заду» резали слух. Но потом я узнала много чешских слов.
В группе меня в шутку называли «пани Помпадур». У меня была своя артистическая уборная, состоявшая из двух комнат. В одной меня гримировали, там же висели костюмы, в другой – маленький бассейн, где после съемки я могла поплавать, если было время. Это были привилегии героини картины. Звезда не звезда, но я играла героиню и имела право на такие удобства.
Несколько лет спустя композитор Борис Мокроусов (он жил в нашем доме на Котельнической) позвонил мне:
— Клара, вы снимались в Чехословакии? Я ходил по студии, мне показывали комнаты для актеров и на одной я увидел табличку: «Геречка Лючикова», «Актриса Лучко».
Я удивилась – прошло столько лет…
Я тоже до сих пор тепло вспоминаю моих чешских друзей со студии «Баррандов», которые проявили такую заботу обо мне, только-только начинающей актрисе.
Я заканчивала съемки и собиралась в Москву, а Крючков должен был задержаться в Праге.
— Клара, ты не можешь со мной поехать к портнихе? — спросил он. — Я для жены заказал вечернее новогоднее платье. Хочу, чтоб ты его взяла с собой…
— Конечно, конечно, — сказала я. — Это ведь не письма через границу возить.
И рассказала ему мои приключения. Он долго смеялся.
Мы отправились с Крючковым к пани Корольковой. У нее был известный в Европе Дом моды. У Корольковой одевались французские, австрийские и немецкие звезды. И даже Мишель Морган. Пани Королькова была знаменита тем, что умела, как говорят, сделать фигуру. Подчеркнуть то, что нужно. И спрятать то, что плохо. Это очень ценилось.
Мы приехали в Дом моды, нам принесли платье, и я его надела.
Этого я никогда не забуду. Платье было белое, вечернее, открытое, с глубоким вырезом, затянутое по фигуре. Я впервые в жизни надела такое красивое платье и долго смотрела на себя в зеркале: «Боже мой, неужели это я…» Я стала как бы другим человеком. Абсолютно другим. Я стояла перед зеркалом, а Николай Афанасьевич смеялся:
— Ну чего ты застыла? Нам нужно ехать.