— За что? За что? Что я тебе сделал?
Я стоял около этого человека и не знал, что с ним делать дальше. Подошло несколько прохожих.
— Не трогайте его, молодой человек, — попросила пожилая женщина. — Разве не видите, что он пьян?
— Хватит, поддал ему и ладно, — пробасил мужчина.
Услышав это, пьяница еще пуще заскулил:
— За что он меня ударил? Что я ему такого сделал?
В это время кто-то сзади мягко взял меня за руку. Обернувшись, я увидел скрипача. Он стоял уже в шляпе и виновато, как бы извиняясь, попросил:
— Оставьте его, пожалуйста, прошу вас. Не надо его больше трогать, — и направляясь в сторону от остановки, позвал:
— Пойдемте.
Не отдавая себе отчета, я машинально пошел за ним, а пьяница, осмелев, закричал нам вдогонку:
— Обрадовались, что молодые, избили старика!
Мы свернули за угол. Сначала шли молча, а потом музыкант остановился, посмотрел на меня большими, по-детски ясными глазами и, протянув руку, сказал:
— Давайте знакомиться. Меня зовут Борис.
— Лешка, — я не пожал протянутую мне худенькую, с длинными пальцами руку, а только подержал ее в своей огромной ладони.
— А вы его здорово! Спасибо вам! Я очень боялся за скрипку, — сказал он, показывая на футляр.
— А вы бы сами. Рук что ли нет?! — с укоризной спросил я.
— Руки-то есть. А вот драться ими нельзя.
— Это почему ж? — удивился я. — Тебя бьют, а ты молчи. Так что ли?!
— Нет, Леша. Вы не знаете. Мне руки ни в коем случае нельзя травмировать, они потеряют музыкальность.
Слова эти меня крайне удивили. Я не мог себе представить человека, который не может защитить себя ради... музыки. Сначала меня это рассмешило, но затем взволновало.
— Нет, нельзя быть таким, пока есть мерзость, зло и грубая, безрассудная сила, — сказал я ему.
— Но моя сила — это музыка, — возразил он.
Разговаривая, мы прошли с ним несколько остановок пешком. Возле четырехэтажного здания Борис сказал:
— А вот мы и пришли домой. Видите, на третьем этаже, справа светится окно: это меня мама ждет, уже волнуется.
— Как уговорились, не забудьте позвонить мне, — попросил он на прощанье.
Борис ушел, а я через весь город пошел пешком к себе на Тезиковку.
«Моя сила в музыке!» — вспомнил я слова Бориса.
— А в чем же моя? — задавал я себе вопрос. — Что я сделал в жизни? Двадцать два года, здоровый парень, а жизнь укладывается в три слова: школа, колхоз, армия, да вот теперь завод...
Обо всем этом я рассказал Валентину Всеволодовичу. Он слушал меня, а затем пододвинул ближе свое кресло и начал обстоятельный разговор:
— Знаешь, Алексей, я тоже когда-то был молодым и стремился сделать многое в жизни. В сорок первом заканчивал десятилетку и мечтал поступить в Ленинградский архитектурный, строить красивые города, но... вместо института попал на фронт. В конце войны — капитан, командовал разведротой дивизии.
Теперь я начал понимать, почему Валентин Всеволодович завел этот разговор.
— Там, куда ты идешь работать, тоже передовая, только открытого фронта не будет. Зная тебя, Алексей, не стану отговаривать. Иди той дорогой, которую выбрало твое сердце.
Слова директора обрадовали меня. Значит, я не ошибся, Валентин Всеволодович — «за». И этого для меня было достаточно.
На улице я облегченно вздохнул. На город уже опускался осенний теплый вечер. Предстоял еще разговор с матерью. Она ничего не подозревала о моих хлопотах.
Эти два года после демобилизации из армии, пока я учился в вечерней школе, она не раз прикидывала, в какой я пойду институт.
Мать... Нелегко ей было воспитывать меня. Правда, она и не очень-то баловала. Честно говоря, нечем было, известное дело — безотцовщина...
Теперь это все давно позади. Заработки на заводе были у меня хорошие. Но годы не проходят бесследно. Мать, худенькая, щупленькая, с реденькими седеющими волосами, с каждым годом становится все ниже ростом — словно тающая свеча. По ее словам, я сильно похож на отца!
За последнее время она все чаще рассказывает мне о нем.
Отец был учителем, и поэтому все ее помыслы о том, чтобы я, как и отец, стал педагогом. Мое намерение поступить в милицию ее не обрадует. И все же в этот вечер я без всяких вступлений объявил матери о своем намерении.
Услышав новость, мать скомкала в руках фартук и тяжело опустилась на кровать.
— Лешенька, сыночек! Да ты что, мой родненький! Ведь тебя же убьют бандиты, а ты у меня один-одинешенек, — тихо произнесла она дрожащим голосом.
Взяв себя в руки, я как можно спокойнее ответил:
— Ничего, мама, не волнуйся. Ведь работают там тысячи людей, и я буду работать.