— Курс, по порядку номеров рассчитайсь! — А затем, помолчав, резко выкрикнул: «Отбой!» — и сам закатился громким смехом. Смеялся до слез и я.
Часы отсчитывали свое, Степан не забывал о сказанном: к одиннадцати нужно было явиться в школу и сдать увольнительную.
— Пора, — сказал он и, надев шинель, бросил с порога: «Спасибо, мамуленька», — вышел на улицу.
Был одиннадцатый час вечера, в нашем переулке пустынно, и мы с тротуара сошли на мостовую. На трамвайной остановке нас ожидал сюрприз. Там стояла Ленка. Давно я не видел эту маленькую, быструю, как юла, с торчащими косичками девчонку. Увидев меня и Степана, она подошла игривой походкой и нарочито громко произнесла:
— Товарищ милиционер, вы, конечно, не Леша, — а сама, поджав губу и еле сдерживая улыбку, лукаво сверкнула глазами.
— Ленка, брось дурить, не будь такой злопамятной, — не выдержал я.
— Ага, заело, товарищ милиционер, — смеясь и злорадствуя, произнесла она, — а то, подумаешь, — гражданочка, гражданочка, я вас не знаю, вы, наверное, ошиблись.
Степан сначала остановился и в недоумении посмотрел на Ленку, а потом, видимо, поняв, в чем дело, стал с интересом следить за нами. Этой игре положил конец подошедший трамвай, и я, едва успев познакомить их, посадил обоих в тронувшийся вагон.
Утром в воскресенье я проснулся поздно. Мать уже ушла на базар, и я, не вставая с кровати, дотянулся до приемника рукой и настраивал его до тех пор, пока в хаосе эфирного шума не поймал скрипичную музыку. Музыка понравилась, и я приготовился слушать ее, но почувствовал, что в комнату кто-то вошел и встал за моей спиной. Я резко обернулся. Это был Криворук.
— Ну, здорово, курсант. — Он протянул мне руку. — Узнаешь?
— Узнал, — я привстал и поздоровался с ним.
— А я, понимаешь, уже четвертый раз прихожу, — продолжал он. — Да все зря. Занятый ты человек. Ясное дело — служба. А вот сегодня, думаю, наверняка будет дома, и не ошибся. Подхожу к калитке, слышу: трещит приемник — значит, здесь. Стучу — никто не отвечает, ну, я и вошел, — продолжал он, как бы извиняясь за столь неожиданное свое появление.
— Дело к тебе есть, разговор один, — и он, взяв стул, сел возле изголовья. Его большие, загрубевшие руки как-то неуверенно легли на колени. Сам он, хотя и улыбался, но, видимо, волновался. Его волнение постепенно передалось и мне. «Чего хочет этот человек?» — вглядывался я в широкое скуластое лицо, с которого постепенно исчезла улыбка. Затем лицо его стало злым, глаза сузились, на скулах забегали желваки, подбородок резко выдался вперед.
— Сволочь, сволочь! — сквозь зубы, со злобой, произнес он. — Ходит, дрожит, — и он кивнул головой в сторону окна, где в этот момент прошел Семка. — Есть за что, — делая ударение на каждом слоге, произнес он. И затем, выпрямившись на стуле, как бы сбрасывая с себя тяжелый, давивший ело груз, поглядел в мою сторону, уже более спокойным тоном произнес:
— Пришел я сегодня к тебе неспроста и думаю, не откажешь. Выслушаешь? Всю душу воротит, а сказать некому. А ты наш, ты из рабочих, тебе сказать можно. Ведь я не зря в тот вечер Семке бока ломал, он, если хочешь знать, большего заслужил за свое паскудное дело. Он моими руками расправился с одним человеком, а я за это шестью годами жизни поплатился.
Слушая Криворука, я во всех деталях вспомнил тот вечер. Мне еще тогда показалось странным поведение Криворука и его намек о каком-то деле с Семкой.
А он тем временем рассказывал:
— Мы с Семкой когда-то были корешами — тьфу, — сплюнул он, — противно вспоминать. Он был закройщиком на обувной фабрике, а я там слесарил. Знаешь, дело молодое, когда после работы пивком побалуешься, когда на танцы сходишь. Одному негоже, вот я нет-нет да с Семкой и ходил. Так, чтобы в большой дружбе — этого не было, конечно. Ходили мы с ним вместе не очень часто, но когда, бывало, пойдешь в парк или в кино, он всегда пару-тройку кружек пива заказывал и старался расплатиться сам. На мои возражения против этого он говорил: «Не беспокойся, мне маманя подкинула, так что пей на здоровье». — Маманя, маманя, — зло повторил Криворук, — маманя его подкинет, держи в обе руки. Знаем мы эту знахарку, чертову колдунью.
Действительно, о тетке Акулине шел слух на заводе, что она потихоньку занимается знахарством.
— Но тогда я в это слепо верил, верил, что он человек, — продолжал Криворук. — А деньжонки-то эти, фактически, плыли не от мамани, а с обувной, откуда Семка таскал кожу и сдавал это добро Махмудчику. Ох, попадись мне сейчас этот Король, я из него блин сделаю...
— Король? — вдруг с удивлением вырвалось у меня.
— Да, был такой один фокусник, мастер за счет чужих прокатиться. Семкин дружок, только негодяй рангом повыше, понаглее его. Семка — это мокрица ползучая. А как они меня окрутили, — и Криворук, полузакрыв глаза, покачал головой. (Видно, ему было тяжело вспоминать прошедшее.) — Семкина лавочка должна была захлопнуться, его на коже прихватил наш молодой мастер, парнишка, только что пришедший к нам со студенческой скамьи. И тут, видите ли, я нашелся — «герой». Поверил за кружкой пива словам Семки и Махмуда, что этот парнишка у Семки его девушку отбивает. Как же тут было не заступиться. Тогда же они мне и показали какой дорогой этот мастер с ночной смены домой возвращается.