Прошла, кажется, целая вечность, как я нахожусь в этой маленькой, в две больничные койки, палате. Когда меня в ту ночь привезли на мотоцикле и оставили в госпитале, я и не предполагал, что придется пролежать здесь более трех недель.
— У вас перелом двух ребер, молодой человек, — сообщил мне на обходе седовласый майор, и как бы для убедительности стал просматривать на свет негативную пленку, поданную ему медсестрой. — Что же вы позволяете ребра вам ломать, — говорил он, прослушивая меня, — не гоже, не гоже, молодой человек. Бандитов много, а вы один...
Обидными показались мне слова майора, и я, превозмогая боль в груди, хрипловатым голосом сказал:
— Вовсе и немного, один на один мы с ним были.
— Знаю, знаю, — проговорил он, слегка улыбаясь и, увидев, что я силюсь приподняться на постели, замахал руками. — Лежи ты, лежи. Ишь шустрый какой. Другой бы с ним не сладил. Мне начальник курса рассказывал, какого ты прихватил, Король, кажется, у него кличка? Ну, теперь он в надежном месте находится, а ты лежи и поправляйся. Поправляйся, милок, — уже совсем по-отечески говорил он, отходя от моей постели. — Такие, как ты, у нас на вес золота, поэтому-то и не гоже в одиночку на рожон... Уловил смысл?
Я утвердительно кивнул головой.
— Вот так-то, — одобрительно произнес он, видимо, оставшись довольный тем, что я понял его. — Тут к тебе целое паломничество было, да я запретил пускать. Успеется, — заключил он.
Врач вышел, а меня стала беспокоить мысль, что это, видимо, не первый разговор о моем поступке. «Ох, и достанется же мне от Мирного, а там еще разговор с начальником школы... да и Киреев спасибо не скажет за такое дело, — беспокоился я. — В общем, моли, Лешка, бога, если тебя после госпиталя на гауптвахту не отправят», — произнес я последние мысли вслух.
Медсестра, принесшая лекарство, с удивлением посмотрела на меня.
— Вам плохо?
— Да нет, что вы, — улыбнувшись, ответил я. — Это я стихи читаю.
— Стихи? — еще более удивленно спросила она. — Какие же тебе стихи, сынок, когда у тебя температура. Вот прими сейчас же лекарство и никаких стихов, — не допускающим возражений тоном сказала она.
Медсестра оказалась заботливой и доброй.
— Никогда я не видела, чтобы к одному больному приходило столько посетителей, — ворчала она через несколько дней, когда за ее спиной через открытую дверь я увидел весь наш взвод курсантов.
— Это надо ведь, во всем госпитале халаты собрала и того не хватило, — с улыбкой говорила она, пропуская ребят ко мне.
К концу дня мне даже самому стало неловко перед ней. Вскоре после курсантов пришли наши заводские, а к вечеру студенты из консерватории.
— Мамуленька, хлопот я вам столько доставил сегодня, — попытался я извиниться перед ней, когда ушли ребята.
— Каких там хлопот, — прервала она меня. — Это ты нас от хлопот избавил, задержав злодея. Я бы к тебе, сыночек, и весь Ташкент не поленилась бы пропустила, — говорила она, наливая мне в мензурку вечернюю дозу лекарства. Но в это время кто-то позвал ее в коридор. — Нет, нет, — зашумела она оттуда. — Никаких больше посетителей. Он и так устал. Сейчас ужин разносить будут.
— Ну, пусти, мать, пусти, — к своему удивлению услышал я голос Криворука.
— Нет, нет, — еще раз проговорила она. — Сказала вам, значит, все.
— Пуще жизни надо мне к нему, — громыхал голос Криворука, видимо пытавшегося прорваться в палату.
Но вот медсестра ему что-то тихо объяснила, и он, тяжело вздохнув, зашаркав ногами по коридору, направился к выходу.
«Значит, не пустила, — с сожалением подумал я. — А как мне хотелось увидеть этого человека». Но сокрушаться было преждевременно. Криворук не оставил своего намерения и уже стучался в окно со двора.
— Криворук! — от радости закричал я и, встав с постели, пошел к окну. А он стоял, плотно прильнув своим широким лицом к стеклу и улыбался. Глаза его радостно блестели, и он что-то говорил, говорил...
— Ничего не слышу, — развел руками я, а сам все же в знак согласия кивал головой.
Так стояли мы друг против друга, разделенные оконным стеклом и молча улыбались, сознавая, что вышли победителями из этой, длившейся более полугода борьбы.
— Как себя чувствуешь? — услышал я его голос через стекло.
— Молодец! — задребезжало за стеклом, и он, улыбаясь, часто, часто заморгал глазами.
— Как твоя нога? — сказал я ему тихо, показывая себе на ногу.
Он, видимо, поняв мой вопрос, ничего не ответил, а только высоко подпрыгнул на обеих ногах. Дескать, смотри — здоров! На что я одобрительно кивнул головой.