Зазвонил телефон, и Шарлотта совершенно рефлекторно подняла трубку.
— Шарлотта… это Эдам. — «Господи, ну и голос у него — умирает он, что ли?» — Случилось что-то ужасное. Ты должна мне помочь. Пожалуйста, зайди ко мне… пожалуйста! Ты нужна прямо сейчас…
— Эдам! Подожди…
— У меня… Шарлотта! Пожалуйста! Это просто ужасно!
— Да что случилось?
— Пожалуйста, Шарлотта! У меня просто нет сил… я тебе все расскажу… ты только приходи… приходи скорее! Пожалуйста! Сделай это для меня, пока я… — Он не договорил фразу.
— Может, врача вызвать?
— Ха. — Резкий, сухой, горький смешок. — Предлагаю пропустить врача и священника и перейти сразу к третьему этапу — патологоанатому, а потом можешь заказывать гражданскую панихиду.
— Давай я все-таки вызову врача.
— Нет! Ничего такого… Единственный человек, кто может помочь, — это ты! Когда ты сможешь прийти?
— Ты дома?
— Да. — С горечью: — В своей убогой норе, в своем тесном пенальчике.
— Ну ладно… сейчас буду. Приду… ну, в общем, сам прикинь, сколько времени займет дойти от общежития до твоего дома.
— Не задерживайся, прошу тебя. Я тебя люблю. Люблю больше жизни.
Они повесили трубки практически одновременно. Шарлотта так и осталась сидеть на своем потертом казенном стуле с прямой жесткой спинкой, глядя куда-то в пространство перед собой. Неужели у него действительно все так ужасно? Ей, между прочим, есть о чем подумать и попереживать: у самой ситуация катастрофическая. Меньше всего на свете Шарлотте сейчас хотелось быть рядом с Эдамом, который к тому же впал в свое излюбленное сюсюкающее настроение. «Люблю больше жизни». Только этого ей сейчас не хватало. Но как она могла ему отказать… после всего, что он для нее сделал?
Шарлотта надела свою старую дутую куртку, в которой становилась похожа на ручную гранату, и вышла из комнаты, не сказав ни слова Беверли, все еще хихикающей, щелкающей мышкой и вообще всячески развлекающейся, посылая сообщения из своей комнаты в соседнюю через сервер, установленный за две тысячи миль от Дьюпонта — в Остине, штат Техас.
Едва Шарлотта подошла к крыльцу дома Эдама, как входная дверь распахнулась. Видимо, он ждал ее не у окна, а прямо у двери, и высматривал в глазок. Парень стоял в дверях; на плечи вместо плаща накинуто синтетическое зеленое одеяло. Сам он был бледен как смерть, щеки — прямо какого-то пепельно-серого оттенка, в глазах читался неприкрытый и непритворный ужас. Прежде чем Шарлотта успела понять, что происходит, Эдам вытащил руки из-под одеяла и потянулся к ней, чтобы обнять. Кроме накинутого зачем-то одеяла на нем были джинсы и очередная клетчатая рубашка в жутких оттенках грязно-зеленого (цвета стен в казенном коридоре), ржаво-коричневого и неопределенно-серого, вроде той дерюги, какой проклеивают переплеты книг. Эдам обнял Шарлотту, в результате чего одеяло упало на пол. Обнимал он ее не так, как молодой человек должен обнимать девушку. Это были объятия измученного жизнью страдальца, в которые он заключил свою мать на пороге дома, когда вернулся умирать: это сравнение пришло в голову Шарлотте неожиданно, и она не была уверена, что вспомнила все правильно.
— Шарлотта… О, Шарлотта… Ты пришла…
Она испугалась, что Эдам полезет к ней с поцелуями. Но нет — парень просто положил ей голову на плечо и издал тоскливый протяжный стон. Похоже, ему действительно было плохо, и он действительно ждал именно ее. Никто другой ему не был нужен. Все это было как-то странно. Шарлотта не знала, куда деть руки. Обнять его? Погладить по голове? Нет, любое такое действие он может истолковать превратно. Оставалось только сказать:
— Эдам… давай войдем в дом. Что на пороге-то стоять.
Они вошли в комнату, что хотя бы на время избавило Шарлотту от его объятий. Она сняла куртку и присела на край незаправленной и заваленной всяким барахлом кровати. Эдам немедленно подсел к ней и попытался положить руку девушке на плечи. Шарлотта подпрыгнула и поспешила перетащить раскладной стул, который обычно стоял возле письменного стола Эдама. Этот шедевр дизайна — алюминиевая рама и перекрещивающиеся на манер шотландской клетки широкие полосы поролона — выглядел еще более убого и дешево, чем клетчатые рубашки его владельца. Проверив, четко ли зафиксирована защелка на раме, и убедившись, что стул не сложится прямо под нею, Шарлотта заняла это одиночное место. Эдам, по-прежнему сидевший на краю кровати, смотрел на девушку так, словно она изменила ему с первым встречным и ушла, не попрощавшись.
— Эдам, — сказала Шарлотта не без строгости в голосе, — нужно взять себя в руки.
— Я знаю! — воскликнул Эдам, готовый расплакаться. Затем он опустил голову. — Я знаю, я понимаю… У меня… Нет, на самом деле я больше ничего не понимаю! — Его голова так и осталась висеть на расслабленной шее, так что подбородок упирался в грудину.
Шарлотта переключилась в другой регистр. Теперь она попыталась говорить спокойно, мягко, нежно — стремясь, чтобы нежность воспринималась как сугубо материнское чувство.
— Эдам, я ведь не смогу ничего для тебя сделать, пока ты не расскажешь, что случилось.
Эдам медленно поднял голову и посмотрел на Шарлотту. В его глазах стояли слезы, но он, по крайней мере, не позволял себе расплакаться. Глухим, просто убитым голосом парень проговорил:
— Я просто уничтожен — вот что случилось.
Шарлотта изо всех сил старалась придерживаться матерински нежного тона.
— Но что же случилось-то?
Эдам долго, но внешне спокойно и откровенно рассказывал во всех подробностях о тех надеждах, которые возлагал на встречу с мистером Квотом, о том, как хорошо он к ней подготовился и какой катастрофой все закончилось. Рассказывая, он смотрел в глаза Шарлотте и время от времени тяжело вздыхал, словно пытаясь хоть на миг сбросить душившее его отчаяние.
— Он собирается, — глубокий вдох, резкий выдох, — сделать этот случай показательным примером. Это означает, что он решил, — вдох-выдох, — вышвырнуть меня из университета. И ему наплевать, что со мной будет… Даже если мне всего лишь… — Тут Эдам позволил себе грустно усмехнуться. — Ха. Всего лишь… — Он взглянул на Шарлотту. — В общем, если даже мне всего лишь… объявят выговор, результат будет тот же самый. Можешь себе представить, что такое выговор в личном деле с указанием тех статей устава, которые я нарушил. В общем, роудсовская стипендия накрылась медным тазом. Да, в общем-то, все накрылось, включая аспирантуру, на которую я рассчитывал как на утешительный приз в случае провала по другим статьям. Накрылась и нормальная работа — любая нормальная работа, даже преподавание в средней школе. Что после этого от меня останется? — Глубокий вдох, безнадежный выдох. — Завтра в «Вэйв» выходит моя большая статья. Как долго я ее пробивал, сколько времени потратил на сбор информации, и все псу под хвост. Меня дискредитировали, уничтожили, смешали с грязью. Кто будет доверять писанине человека, уличенного в истории с плагиатом… «Он наверняка все это сочинил… выдал непроверенные данные»… Вот что подумают читатели. Да меня просто возненавидят. Вот и все, что я получил от этой статьи, на которую возлагал такие надежды. — Вконец убитый горем, парень опять повесил голову.