Вот так по нашим городам
Без крови, пыток, личных драм
Катился день, как камнепад в ущелье.
Всем сразу славно стало жить!..
Боюсь, их не остановить,
Когда внезапно кончится веселье.
Настоящего чтеца ничего не остановит. Спускаюсь вновь. Только вот новый прилив кислорода меня не радует. Горло что-то сжимает, хоть галстук и расслаблен. Микрофон опущен, мои волосы растрепаны, рубашка расстегнута, читаю в пустоту, спускаюсь по совсем гнилым, замазанным наспех ступенькам.
Говорят, что общее горе сближает. Так, впервые за все эти годы мои уши услышали голос, исходящий из соседней части дома. Да-да. Той самой части, в которой горела старуха.
Но это был не просто голос, это был плач, причем скорее детский, нежели старческий.
Много лет тому назад мы заколотили эту часть в надежде, что она станет просто плохим воспоминанием о прошлом.
Вскакиваю с кровати, спешу к заколоченной стене. Прижимаюсь тонкими пальцами к ней, прощупываю неровности. Затем слушаю. Сначала тишина, потом шуршание. Нечто тоже подходит к стене, слышно, как оно прислоняется к ней.
Так мы знакомимся. Наш первый контакт происходит через толстую стену.
Ей тринадцать. Ее семья — сброд, которого в нашем городе хватает. Единственное спасение — сбегать.
— Как ты пробралась сюда? — спрашиваю тогда, ставя чайник, чтобы напоить бедняжку.
Она, укутавшись в мой огромный свитер, дрожит, сидя на небольшой табуретке нашей низенькой кухни. Лампочка, которая освещает эту крохотную комнату, мигает. На улице поднимается ветер.
— Вот это буря! — смеюсь, ставя перед ней чашку. — Сильно замерзла?
Замираю, когда она, всхлипывая, роняет мой свитер. Растянутая футболка сползает с плеч, оголяя огромные ссадины и синяки. Две тонкие белые косички покрыты каким-то инеем. Синие крохотные губки дрожат, пытаются что-то сказать. Но из карих глаз по белым как снег щекам начинают литься слезы.
— Нет-нет-нет, — бормочу, хватая свитер с пола и снова натягивая на нее. — Кто тебя обидел?
Так случается, что две души становятся родными, когда они обе одиноки.
Так еще случается, что, когда ребенок — случайность, то он становится обузой или приложением. А иногда, как в случае с Настенькой, и грушей для битья. Причем в прямом смысле.
Бывает такое, что дети сбегают. И делают они это часто, когда в семье начинаются неполадки. Дети в силу своего возраста не могут решать проблемы. Им страшно, поэтому они прячутся.
— Мама говорит, что это все из-за меня, — Настенька не рассказывает, из-за чего ее бьют родители. Настенька боится получить побои от меня. Поэтому, когда она случайно роняет мою сумку с учебниками, молит простить ее.
Она — моя учебная практика. Хоть и не детский психолог, но кое-какие навыки имею. Правда, знания мне не пригождаются, иду и делаю сердцем.
Всю зиму она бывает у меня. Мать работает в ночную смену, поэтому с девчонкой она не сталкивается. Читаю Настеньке книжки, которые есть у меня. В свои тринадцать она уже знает, о чем пишет Буковски и почему Доктор Живаго так грустно заканчивается.
Замазываю ее синяки зеленкой и йодом. Ее раны лечу объятиями. Она забирается ко мне в постель, обнимает. Так мы спим. Под вой ветра, звук моих любимых часов, ее сопение.
— Я тебе нравлюсь? — спрашивает она однажды утром. Глажу ей блузку, от удивления чуть не прожигая ткань:
— Что?
Она краснеет, опуская глаза, расплетая волосы. Вскакивает со стула. Такая маленькая, в грудь дышит мне. Волосы светлые, тонкие, лохматые. Лицо покрыто румянцем смущения.
— Нравлюсь? — говорит тише, подходит ко мне, берет мою руку и кладет себе на талию.
Меня распирает смех.
— У всех девочек в школе есть парни. Но они глупые, а ты умный и красивый, — да, на тот момент я на миг осознаю то, что она — первый человек, который считает меня красивым. Но много ли нужно для счастья? Дети вообще влюбчивы. Поэтому, зная, что женщины рано ищут себе кавалеров, отмахиваюсь, протягивая ей блузку:
— Надевай, иначе мы оба опоздаем.
— Совсем не нравлюсь? — супится она, приближаясь ко мне вплотную, заставляя опустить руку под майку. Дергаюсь, в это время она чмокает меня в подбородок, подпрыгнув.
— Нравишься, но как человек, — накидываю на нее блузку, застегивая пуговицы.
Понимаю, что она плачет. Наклоняюсь, касаюсь губами ее лба:
— Подрастешь и посмотрим, хорошо?
— Я вырасту, — ревет она, обнимая меня,— и стану самой красивой девушкой для тебя.
Но она не выросла. Не успела стать самой красивой для меня.
Из моих рук падает микрофон. Галстук шевелится, сжимает мое горло и душит. Голова кружится, меня тошнит.
— Сука, — бормочу, топая ногой по ступеньке. — Сука! Ты забираешь всех! Мразь!
Рычу, оступаюсь и падаю вниз.
Внутри все захватывает, живот сворачивает, ноги трясутся, руки сами по себе раскидываются в стороны. Падаю на лестничную клетку какого-то заброшенного дома. Вокруг грязь, тараканы, пауки. Насекомые начинают ползать по мне. Они пытаются грызть меня, заползать под кожу, в уши, рот, нос, глаза. Огромный жук пытается протаранить мое веко. На миг осознаю наше с ним сходство. Такой же грязный, пустой, рвется куда-то и зачем-то. Но при этом жуков любят, многих из них коллекционируют, несмотря на то, что насекомые — очень мерзкие твари.