«Вот ты и осталась одна, Маша. Совсем одна… И никто тебя уже не спасет. Ты погибнешь в одиночестве, так и не найдя пристанища для своей потерянной души… Господи, а за что? За что ты однажды послал невинному дитя такую жизнь, такие страдания? Посмотри, в какое чудовище превратилось это повзрослевшее дитя, и какой смертью оно умирает…»
***
В нос ударил до боли знакомый запах одеколона: его бы я узнала, будь вокруг меня хоть тысяча и один другой мужчина. Разлепив тяжелые веки, я встретилась с серым потолком.
«Жива…»
Моя ладонь непроизвольно коснулась живота, и пальцы нащупали под майкой маленькие бугорки, которые раньше я никогда не чувствовала. Я еле приподнялась на локтях, шипя ругательства себе под нос, и приподняла красную майку — моя рана была зашита. Так аккуратно и профессионально, словно чертов хирург поработал, и я завороженно провела пальцами возле покрасневших швов, не смея даже дышать на них. И как горько было осознавать, что этот шрам останется в том самом месте, куда в своем сне я вонзила нож в живот Монтенегро…
Я осмотрелась — комната главаря пиратов. Все такая же затхлая, пустая и темная, но теперь она выглядела еще более одинокой, чем раньше. Словно пират давно перестал следить за каким-никаким порядком… Занавески привычно развевались под слабыми порывами ветра. На улице было уже не темно: скорее всего, раннее утро. С улицы не доносилось ни единого звука, словно все здесь вымерли к чертовой матери, а лагерь служил неким подобием Чернобыля. Шел моросящий дождь, небо было серым и таким же бесконечно пустым…
Из коридора послышались неспешные шаги, и на пороге появился главарь пиратов. Он бросил на меня нечитаемый взгляд, хлопая за собой дверью. Я с ужасом впилась взглядом в кровоподтеки на лице мужчины: возле рассеченной шрамом брови, на скуле и возле губы. Я молча смотрела на пирата, держа руку на зашитой ране, и не знала, что сказать этому человеку…
Мы не виделись две недели. Две мучительные недели, проведенные в омуте непрекращающихся убийств и иллюзии счастья, которой я прикрывала от всех гребаную апатию.
И теперь я вижу его. И все нахлынувшие эмоции смешались в непонятный клубок, который невозможно распутать…
— Чего уставилась, amiga? Лучше помоги блять, — раздраженно бросил Ваас, проходя вглубь комнаты и усаживаясь на кровать, подгибая под себя одно колено, — Эта хуйня в ящике, посмотри, — бросил он, потерев переносицу.
Все его тело было напряжено, а вокруг пирата так и чувствовалась угроза и злоба, привычно исходящие от него. Я аккуратно поднялась с кровати, опуская майку, и принялась рыться в маленьком ящике в столе. Выудив из него, наверное, единственное средство на все случаи жизни в этом затхлом месте, — перекись — и кусок порванной ткани, я обошла кровать, чувствуя, как зашитая рана отдается болью во всем теле.
Ваас даже не взглянул на меня, смотря в одну точку перед собой. Я аккуратно приблизилась к нему сбоку, касаясь пальцами густой эспаньолки, чтобы слегка повернуть голову пирата к себе и обработать рану на его скуле. Клочок ткани коснулся его грубой кожи, впитывая кровь и обеззараживая рану. Несколько раз я повторила эти манипуляции, и лицо пирата, пускай не на много, но стало похоже на человеческое. Он не двигался, наверное, даже не моргал: только безучастно прожигал дыру в стене. Вскоре ткань коснулась кровоподтека возле тонкой губы, и я аккуратно прижала его, чтобы впиталась кровь. Когда же очередь дошла до рассеченной брови, мне было необходимо протянуть руку к другой стороне лица пирата, держа ее под его подбородком. От такого тесного контакта, сердце отказывалось биться, чтобы лишний раз не провоцировать хищника. Но тот все молчал и молчал…
И я не выдержала.
— Прошу тебя, не молчи… — сорвалось с моих губ.
Но Ваас никак не отреагировал на мои слова, еще долго не произнося ни слова — я судорожно выдохнула, сдерживая подступивший к горлу ком. Жестоко. Для меня это было хуже пытки…
— Больно? — спросила я над ухом мужчины, обрабатывая его бровь, чтобы хоть как-нибудь разговорить пирата.
Как же, сука, мне не хватало его голоса…
Пират вдруг усмехнулся, но в улыбке этой не было ничего веселого.
— Где на этот раз, amiga?
Я вспомнила, как когда-то спрашивала его то же самое, касаясь ладонью его теплой груди. И в ней билось сердце. Живое сердце! А еще вспоминала о том, как пыталась разглядеть в Цитре что-то человеческое, что-то, о чем не говорил главарь пиратов. Я питала надежду, что его ненависть к сестре не оправдана, что эта женщина намного лучше и чище, чем отзывался о ней Ваас…
Черт, я осмелилась предать все то, что этот человек доверил мне. Так почему же я не последовала седьмому чувству? Почему решилась завершить татау, которое Ваас уже по-любому «оценил», пока я была в отключке? Почему я поступила так херово с единственным человеком, ставшим моим спасением? И почему я смогла осознать это только после того, как вонзила нож в его тело и заглянула в его мертвые глаза?
Почему? Почему? Почему…
Меня накрыли эмоции. От одной мысли, что вот так легко я была готова отказаться от этого человека, я чуть ли не до крови прикусила губу, пытаясь сдержать подступившие слезы и выровнять сбившееся дыхание. Но все было тщетно.
Здесь, возле него, уже не получиться строить из себя ту, кем я не являюсь.
Здесь, возле него, уже не получиться быть хладнокровным воином ракъят.
Здесь, возле него, я могу быть только той, кто я на самом деле есть — беззащитный и напуганный падший ангел, не сумевший найти защиты ни в ком, кроме своего садиста…
Слезы покатились по моим щекам, и я прислонилась лбом к его виску, обнимая сидящего мужчину за шею. Мои губы еле коснулись его виска, потом щеки, затем снова виска, избегая болезненных ран. И сидящий до этого безучастно Ваас наконец спросил:
— Что, принцесса, соскучилась? Или эти блядо-обезьяны уже так быстро кинули тебя?
Чувствую, как его губы расплываются в презрительной усмешке. Ему противно мое общество, и я все еще нахожусь возле него лишь потому, что по-другому уже не получится… И как же больно было от осознания того, кем считает меня этот человек.
— Это я ушла от них, Ваас, — тихо ответила я.
— Чего разревелась тогда, твою мать? В чем дело, принцесса? — раздраженно бросил пират, слегка отстраняясь.
Дыхание еще сильнее сбилось от осознания того, что мне хотелось сделать. Сердце стучало с бешеной скоростью: то ли от страха, то ли от чувства вины. Мои пальцы вновь коснулись темной эспаньолки и аккуратно повернули лицо пирата ко мне.
— В том, что я правда соскучилась.
Не осмеливаясь поднять глаза на мужчину, я коснулась его губ своими, стараясь не задеть кровоподтек в уголке рта. Ваас никак не отреагировал, и тогда я, не отстраняясь, коснулась его губ еще раз, и еще. Так и не получив ответа, я отцепилась от губ пирата и собиралась неуверенно отстраниться, но моя рука, притягивающая лицо мужчины, вдруг оказалась в его мощной хватке. Только тогда я осмелилась заглянуть в эти изумрудные глаза — без лишних слов Ваас потянул меня за запястье на себя и впился в мои губы, словно рана на его губе его больше не беспокоила. И я ответила, чувствуя его горячее дыхание. Но пират не собирался так просто прощать меня, если вообще собирался… Он прикусил мою губу, заставляя меня приоткрыть рот, а его язык коснулся моего неба.
От такого обилия эмоций у меня кружилась голова, и только Монтенегро помогал мне держать равновесие, вцепившись рукой в мою талию. Мы упивались друг другом, пока в легких не кончился кислород. Тяжело дыша, я отстранилась от Вааса, но только чтобы встать коленом на кровать за его спиной и обвить руками его шею, касаясь щекой его скулы.
Мы оба думали о чем-то своем, отреченно смотря в одну точку. Оба потерянные и покинутые. Оба обреченные на жизнь без прошлого и будущего.
И, что уж говорить, оба покрытые шрамами и незажившими ранами, что внутри, что снаружи…
Комментарий к Way, sadist and death
Песня, которую поют Дэннис вместе с Мэри: